Рисунки на песке

— А это, Мища, знаете ли, лагерный номер одного зэка. Вы, Мища, конечно, слыхали, что у нас в Совдепии были лагеря? Я очень, очень рад, Мища, что вы об этом слыхали… Так вот, Щ-854 — это номер Ивана Денисовича, героя повести этого самого Солженицына. Ну а теперь, кроме шуток, если хочешь, я расскажу тебе об Александре Исаевиче…

И вот осенью, в начале все того же сезона 1962 года, судьба сведет «Современник» с Александром Исаевичем Солженицыным и посулит театру великие надежды на совместное творчество.

Свершилось чудо, свершилось невероятное, поразившее всех чудо! А. Т. Твардовский, по личному разрешению Н. С. Хрущева, напечатал повесть Солженицына в своем журнале. Печать молчания сорвана, казалось, навсегда. «Солженицын, Солженицын, Солженицын», — жужжит Москва. Нам становится известно — то ли от К. М. Симонова, то ли от сотрудницы «Нового мира» Аси Берзер, — что у Солженицына есть пьеса! И что он, Александр Исаевич Солженицын, наслышан о «Современнике», хотя ничего у нас не видел, и готов с нами встретиться. Назначен день встречи. Волнуемся. Гордимся.

— Кто он?

— Школьный учитель.

— Где живет?

— В Рязани, с женой.

— Исаевич? Не из евреев? — с улыбкой Кваша.

— Ну вот, обязательно из ваших, — кто-то.

— Прошел войну, сидел.

— Интересно, какой он из себя?

Гадаем. Возбуждены.

В предбанник ефремовского кабинета входит показавшийся мне очень высоким человек. Снимает головной убор. Светлые, прямые волосы. Редкие прогалины в них странно асимметричны. Длинное, гладко выбритое лицо — очень характерное, сразу врезающееся в память. Не спутаешь ни с кем. Такие лица, узкие, с тонким носом, с острым подбородком, с глубоко посаженными, резко смотрящими глазами, бывают на церковных досках у малоприятных второстепенных святых. В руках школьный потертый старомодный портфель. И плащ — синий, прорезиненный, на клетчатой подкладке — такой, какой в то время носило большинство прохожих, становясь в толпе неотличимыми друг от друга. И еще послевоенные галоши, которые он снимает, а под ними, что еще чуднее, и вовсе довоенные ботинки со шнуровкой и металлическими крючками по щиколотку. Рязанский школьный учитель — ни дать ни взять. Раздевшись, учитель улыбнулся и сказал, как будто урок начал:

— Ну что ж, друзья, давайте знакомиться.

И, крепко пожимая руку стоящему поблизости Ефремову, начал первым:

— Александр Исаевич Солженицын.

— Олег Ефремов.

— Простите, по отчеству?

— Николаевич.

— Стало быть, Олег Николаевич, — констатировал пришедший.

— Солженицын. — Это следующему из нас.

— Волчек, — пробурчала смущенная Галя.

— Галя…

— ? — не отпуская руки.

— Галина Борисовна…

Церемония знакомства писателя с членами художественного совета продолжалась. Игори, Олеги, Миши, Лили оказались Владимировичами, Павловичами, Михайловичами, Михайловнами. Иногда переспрашивал, придерживая руку того, чью фамилию или имя недослышал. Знакомясь, он как бы фотографировал человека, вглядываясь в его лицо и вслушиваясь в произносимые им сочетания.

На кой ляд он это делает, подумал я. Показушничает, что ли? Нас человек с десяток, неужели запомнит? Запомнил. Потом в разговоре, после читки, обращаясь к кому-нибудь, почти ни разу не ошибся. «Очень разумное соображение, Галина Борисовна». «Не знаю, доподлинно ли вам известно, Евгений Александрович…» Но это потом, после читки. А когда мы, войдя в кабинет Олега, расселись, он за Олегов стол, мы вокруг, то взглянул на часы и начал так:

— Друзья, давайте к делу. Театра вашего не знаю, надеюсь обязательно узнать, но сведущие люди хвалят. Они же сказали мне, что вы хотите инсценировать «Ивана Денисовича». По-моему, затея зряшная. Это проза и…

Мы прервали, загалдели:

— Нет, нет, Александр Исаевич, мы вовсе не собирались это делать… Мы слышали…

Тут прервал он:

— Ну и прекрасно, раз это не так. Затея зряшная для театра, зряшная затея. Но я пришел к вам не с пустыми руками, — и уже расстегивает школьный портфель. — Есть у меня оригинальная пьеса, которую я хочу предложить вашему вниманию. Не возражаете? Олег Николаевич, как у вас и у ваших коллег сейчас время есть? Не нарушаю ваших планов?

— Что вы, Александр Исаевич! Мы как раз этого и ждем от вас. Ведь мы, по секрету говоря, тоже информированы, что вами написана оригинальная пьеса…

Улыбнулся, обнажив волчий оскал длинных желтоватых зубов:

— А, стало быть, вы уже информированы? Прытко.

А крупные его руки — успеваю заметить расплющенные ногти больших пальцев — уже выложили на Олегов стол объемистую машинописную рукопись.

— Ну что ж. Начнем? — Он еще раз оглядывает нас своим цепким фотографирующим взглядом. — Пьеса называется «Олень и шалашовка». Будущий зритель, придя в театр, купит программку с приложением к ней — переводом лагерного жаргона. «Олень» — человек чистый, неспособный приспособиться к безнравственному уставу ГУЛАГа. «Шалашовка» — от слова «шалава», женщина, живущая с кем-либо из лагерного начальства…