Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Сделалось весело, особенно мужчинам. Даже Дима Панин, рядом с которым пустовало место и который до этого хандрил, принялся улыбаться, шутить, а если и молчал, то не просто так, а многозначительно. Звеня рюмками, добрыми словами поминали прошедший год, лучами сходились мужские руки у Леночкиной рюмки, а уж потом тянулись чокаться с остальными и друг с другом.

Когда куранты на седой кремлевской башне пробили очередной год, все встали, покричали «ура», поцеловали в щечки соседей по столу. Сидевшие возле меня Славик и Дима Панин поспешно приложились губами к моим щекам и, не дождавшись, пока я отвечу им тем же, выскочили из-за стола, чуть ли не бегом, как в игре «третий – лишний», побежали вокруг к Леночке и принялись ее, откинувшуюся назад вместе со стулом и сверкающую в лучах всеобщей любви, лобзать. Мы с Марой кисло улыбались, а захмелевший Малинкин вдруг подошел ко мне и весьма развязно попытался влепить поцелуй в мои губы, но ему это не удалось. Вернувшийся на свое место Славик любезно сделал вид, что ревнует меня к Малинкину…

Потом была музыка – какие-то волшебные джазы, блюзы, нехорошо волновавшие даже такой целомудренный организм, каким в то время был мой. Музыкой ведал Дима – то заводил пластинки, то отыскивал приятные мелодии в приемнике. Оказалось, что пустовавший между ним и Малинкиным стул предназначался даме, которая накануне Нового года обиделась на Диму, а потому не пришла. По мере того как надежда на ее появление исчезала, Дима мрачнел и теперь стоял возле музыки, скрестив руки на груди, не вдохновляясь более никем из присутствующих; быть может, он изображал Блока – во всяком случае, действительно был похож на поэта в его последние годы.

Сидя после очередного танца в кресле, я думала о том, что часа через три, когда пойдут трамваи, можно будет поехать домой. Хотелось спать.

Леночка, окруженная Игорем, Малинкиным и Славиком, все время смеялась, запрокидывая голову, блестя влажными губами и глазами. Нога в светлом чулке, выдвинутая из шлицы, была великолепна… Я вообще считаю, что женскую жизнь женщины определяет форма ног – не глаза, не грудь и не характер. Не то чтобы у женщин с хорошими ногами обязательно удачная жизнь, а у женщин с плохими – непременно неудачная. Нет, не так примитивно. Просто они как с разных планет, у них все разное – и плохое, и хорошее…

Танцы были в разгаре. Каждый кавалер спешил отдать дань мне или Маре, чтобы потом с полным правом пригласить Леночку. Все общая любимица никому из присутствовавших мужчин предпочтения не отдавала; однако, танцуя с одним из них, через его плечо как бы невольно завлекала других – просто из неутолимого стремления покорить всю мужскую вселенную. Благо, удавалось ей это чрезвычайно легко. Подсвеченная изнутри вечным вдохновеньем, она была очень хороша.

Тем временем Мара, наконец, обиделась на Игоря, потому что он постоянно и недвусмысленно отсылал ее в кухню варить кофе, что она покорно исполняла, а сам на правах хозяина отнимал Леночку у очередного партнера и пускался с ней в фигурный вальс, пародируя любимый танец пионерского лагеря; время от времени он пропускал ее хорошенькую, кружащуюся головку под своей поднятой рукой, а она, совершая оборот, лукаво улыбалась партнеру. Оба танцевали очень красиво.

Я хотела уйти незаметно, но не тут-то было – Славик увидел, что я ищу пальто, помог мне одеться и вышел вместе со мной, несмотря на мои уговоры остаться. Снова ветер рвал хлопушки, но теперь он был влажней и мягче. Потеплело, мела метель. На голове Пушкина лежала свежая снежная шапка.

Трамвай пришел довольно быстро, и я еще раз предложила Славику вернуться в компанию. Но он непременно хотел вместе качаться в вагоне; мы сидели напротив друг друга и смотрели в окно, за которым синело бульварное кольцо.

– Тебе понравилось?

– Да, очень.

– А эта Леночка Ямкина – очень талантливая девочка.

– Я заметила.

– Хочешь вечером снова пойти туда?

– Нет, спасибо, я буду готовиться к экзамену.

– У нас тоже третьего экзамен, но я сегодня ничего делать не буду, – и Славик расплылся в обезоруживающей улыбке…

После этого странного праздника, превратившегося в бенефис одной прелестной особы, наши отношения со Славиком ровным счетом не изменились ни в ту, ни в другую сторону. Заметив меня в институте, он, как всегда, издали улыбался, неспешно приближался и спрашивал, как жизнь. Жизнь моя для него всегда была «ничего», потому что не рассказывать же, как сильно и сколь безнадежно влюблена я в одного субъекта, которого, хоть почти и не знаю, но так обожаю, что уверена – никто другой во веки веков не нужен; не жаловаться же, как резко падает кривая моей веры в счастье и удачу. Поэтому я более или менее бодрым голосом отвечала «ничего», а он рассказывал про гастроли, приятелей, вечеринки. Как-то сказал, что накануне видел Леночку Ямкину, она опубликовала свою первую статью, которую все очень хвалили. «Я дам тебе почитать», – пообещал он, но так и не дал.