Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Осенняя песнь

Я шла по этой стороне любимой улицы в ярко-зеленой юбке и модном пестром пиджаке, немолодая, высокая и угрюмая, эдакая дама без возраста европейского образца. Но он об этом ничего не знал

Он шел по другой стороне той же улицы – молодой, мрачный, несвежий, с застоявшейся от постоянных перепоев кровью, в одежде никакого цвета и стоптанных сандалетах, ненавидящий весь белый свет. Но я об этом ничего не знала.

Я перебежала на другую сторону, прошла мимо того домика, из открытых форточек которого давно не лилась музыка. Впрочем, форточки были забиты, а если точней – их вовсе теперь не было; если же совсем точно – их всегда во время занятий закрывали, чтобы отгородиться от уличного шума.

На углу, где когда-то в таком же старом двухэтажном здании располагался небольшой кинотеатр, носивший громкое имя героя древности, а теперь обустроили площадь с помпезным кинозалом, газонами и афишами, палатками и зонтиками, я, уставшая от долгой ходьбы, присела отдохнуть на лавку троллейбусной остановки.

Он, наконец, добрел до троллейбусной остановки. У него были серые сальные волосы, мутные на выкате глаза; он источал острое амбре – смесь запахов алкоголя, гнилых нечищеных зубов, лет десять немытой шеи и нестиранной одежды, всей прокуренной крепким дешевым табаком сути. От него несло злобой и неприятием не токмо дам европейского образца, но вообще всех и вся. Он был раздражен и явно искал, к кому бы прицепиться, в кого изрыгнуть зловонную гадость, переполнявшую его организм.

Иначе почему и зачем он сел так близко ко мне – ведь больше на лавке никто не сидел и места было вполне достаточно?..

…Она шла по той стороне узкой старой московской улицы, Бог знает когда застроенной двухэтажными домишками, – маленькая, в сером коверкотовом пальто, с креп-жоржетовым шарфиком вокруг шеи; ноги с донельзя тонкими щиколотками, обутые в грубоватые коричневые туфли, с перепонками, на толстых каблуках, ступали робко; выбившиеся из-под серой беретки полуседые спиральки волос развивались по ветру наступавшей весны; слезящиеся глаза без рамок ресниц с тяжелыми красноватыми веками смотрели все больше под ноги, лишь изредка – по сторонам. Взор, готовый было уже рассеянно, ни на чем не останавливаясь, скользнуть дальше, заметил в подвальном окне ребенка – он стоял на подоконнике, за стеклом, в короткой рубашонке, без штанов, упершись в стекло грязными растопыренными пальчиками; чумазый рот доверчиво улыбнулся старой женщине в ответ на ее кивок и мягкую печальную улыбку…

Я шла по противоположной стороне той же улицы – молодая, высокая, в холодном для ранней весны новом красном плаще, в котором удалось улизнуть из дома только потому, что мамы не оказалось в этот момент в передней, с непокрытой головой, лопающейся от неразрешимых проблем…

Она двигалась мне навстречу, но по другой стороне. Увидев ее, я резко выскочила из состояния, в котором до этого пребывала; увидела и мгновенно затвердела, как сухарь; затвердела и продолжила свой путь, не поворачивая головы; только когда мы очутились на одном перпендикуляре к нашим параллельным, но противоположно направленным векторам, я рискнула посмотреть в ее сторону – опасность быть замеченной миновала, тем более что как раз в этот момент она, отвернувшись в другую сторону, кивала кому-то в подвальный приямок. Теперь, если не оборачиваться, я могла ее больше не видеть. Если б могла…

Казалось бы – чего проще: «Здравствуйте, Евгения Михайловна. Как поживаете? Как успехи ваших учеников? Радивее ли они меня?.. Как я? Спасибо, ничего…Жалею ли? Не знаю. Наверное, жалею…К инструменту?.. Редко. «Осеннюю песнь»? Иногда… Хорошо, как-нибудь зайду. Передам, спасибо. Заходите к нам, они будут рады…»

Стыдите, убивайте – все равно ваш суд не будет страшней мук, которые я принимаю всякий раз, вспоминая фигурку маленькой женщины, медленно бредущей мимо меня по старинной улице в свое одинокое тесное жилище внутри большой недружественной коммуналки…

…Выпустив очередную порцию ядовитого дыма, он обратил ко мне свое лицо и произнес:

– Извините… – и для разгона телеги, которую он изготовился на меня катить, отмахнул дым от моего лица, едва не сковырнув мне левое ухо.

– Пожалуйста, – ответила я, не позволяя себе поддаться желанию встать и уйти.

– Извините, – повторил он. – Вам мой дым не мешает?

Тут взгляд его с трудом прорвал грязноватый туман, застилавший ему глаза, и кое-как дотянулся до меня, сидевшей почти вплотную – локоть к локтю.

– Нет, не мешает, – сказала я, отвергая брезгливость и заставляя себя не отодвигаться.

Он переложил сигарету в левую, дальнюю от меня руку и, не скрывая интереса, принялся разглядывать мою одежду; даже наклонился вперед и вниз, чтобы обозреть обувь, и прядь жирных волос упала на его невысокий лоб.

– Вы меня извините, но я вам хочу сказать…Можно?

– Говорите…

…Завтра первое мая! Ура! Погода мировая! Весь класс идет на демонстрацию! Вдруг пройдем близко к мавзолею…А вдруг увидим…У меня новое марокеновое платье цвета малины со сливками…Три дня не ходить в обе школы, целых три дня!