Рисунок с уменьшением на тридцать лет

– А я вас уверяю, что через четырнадцать лет, которые очень быстро пролетят, вы не будете чувствовать себя стариком.

Он встал с лавочки и выпустил изо рта воздух вместе с дымом, глядя в другую сторону. Ему вдруг стало неинтересно. Разговор дал сбой. Мордобитье сорвалось…

….Второй конкурс имени Чайковского. Сотрудница Маша предлагает лишний билетик, и мы вместе с ней идем, бежим после работы в Большой зал Консерватории. Чайковский – мой любимый композитор, и что бы ни говорили профессионалы и снобы, я буду любить его музыку до гроба…

И вот душа полнится, полнится музыкой, как воздушный шар – легким газом, и взлетает туда, где нет «тревог шумной суеты»…

Вдруг меня будто дернули за нитку, протянутую с земли. Какая-то неведомая сила завладела моим взглядом, заставила его вернуться в зал, отвела налево, где он неожиданно встретился с влажным, теплым, радостным взглядом…Евгении Михайловны – она сидела на один ряд ближе и мест на десять левей меня, улыбалась и кивала. Голова ее стала совсем седой. Белый воротничок на темном платье дополнял образ консерваторской старушки (сколько ей было тогда лет? Наверное, немногим больше, чем мне сейчас). Мой организм мгновенно напружинился, неприятие встречи наполнило его до отказа, вытеснив оттуда музыку. Я замерла и похолодела…

Было похоже, что Евгения Михайловна с этого момента тоже перестала внимать искусству – всевидящим боковым зрением я видела, как она то и дело поворачивает голову в мою сторону и что-то шепчет сидящей рядом старушке, после чего и эта отыскивает меня глазами.

Наконец, наступил антракт. Еще настойчиво гремели аплодисменты, требуя исполнителей к поклонам, когда я, сказав Маше, что должна срочно выбраться из зала, стала протискиваться вправо перед носами рукоплещущих зрителей. Маша продиралась за мной, недоумевая, какая лихоманка гонит меня прочь.

Выходя из зала, я, помимо воли, взглянула-таки на Евгению Михайловну. Она растерянно смотрела на опустевшее кресло и по сторонам. Маше я сказала, что хочу избежать встречи с одним человеком. Во втором отделении мы поднялись на самую верхотуру и простояли там до конца концерта…

Провалиться, провалиться, провалиться…В яму, в яму… чтобы никого не видеть, ни с кем не разговаривать, не задавать вопросов, не думать над ответами…

Вернувшись из Консерватории, я прошмыгнула в свою комнату и стала стелить постель. Вошел папа и спросил:

– Как концерт?

– Замечательный.

– А почему ты не в духе?

– Я просто устала…Между прочим, я видела Евгению Михайловну (до сих пор ума не приложу, зачем я это ляпнула).

– Да-а-а?! Как она поживает?

– Я к ней не подошла.

– Как не подошла? Почему?

– Мне не хотелось…

Утром папа не ответил на мое приветствие. На вопрос, в чем дело, сказал:

– Я не спал всю ночь. Как ты могла так поступить?..

…К остановке подошел троллейбус. Мой собеседник бросил на тротуар дымящийся окурок и, не попрощавшись, пошатываясь, пошел к задней двери. Машина была набита битком. Он втиснулся последним, и когда половинки двери сомкнулись, между ними оказался зажатым клок не по возрасту «скромных», давно потерявших цвет брюк.

Троллейбус стремительно исчезал, зажав в своих щупальцах маленький серо-буро-черный треугольник – знамя справедливой борьбы с инакомыслящими…

… Я никогда больше не видела Евгению Михайловну. Наверное, давно нет ее на белом свете, как нет мамы, папы и многих, многих других.

Та узкая улочка, на которой я однажды не подошла к своей учительнице и где в один не примечательный день ко мне подсел «оппонент» с затуманенным взором, стала теперь моей личной жизнью – благо, улица почти не изменилась, лишь подвальные окна заложены и все, слава Богу, о подвалах забыли. Оставляя дома свой нынешний облик – предписанную самым суровым из всех волшебников – ВРЕМЕНЕМ – лягушачью кожу, я убегаю туда прекрасной царевной побродить, отдохнуть от тоски текущего момента. Я гуляю по улице моего детства наивной девочкой, ничего не ведающей о сложностях эпохи, как вдруг спотыкаюсь – претыкаюсь – о невидимый камень в том месте, где я когда-то не подошла к Евгении Михайловне. И спрашиваю себя: а теперь подошла бы? И ответа не знаю…

Проходя мимо больших окон маленького дома, где когда-то находилась моя музыкальная школа, а теперь за густыми сборчатыми занавесками живет своей особой жизнью гриль-бар, я вспоминаю крошечные каморки классов с идеально настроенными инструментами и мое томление в плену незаслуженной любви одинокого немолодого человека.

Возвращаюсь домой и снова влезаю в неудобное, некрасивое обличье, но – таковы законы сказки, именуемой ЖИЗНЬЮ…

… Примерно раз в пять лет, а то и реже, я поднимаю крышку старенького, но все такого же тугого пианино, которое, по-моему, еще хуже сохранилось, чем я (мы с ним ровесники), открываю ноты и, надев очки, непроворными пальцами играю «Осеннюю песнь»…

Наступает поздняя осень…

1989

Что делать?