Рисунок с уменьшением на тридцать лет

Стоявшие перед Ольгой валенки с кожаными пятками стучали друг о друга. Сквозь ржавые прутья железных ворот арки, напротив которых кончалась очередь, просачивались ледяные воздушные потоки, и было ощущение, что на голове вовсе нет мехового капора, а на ногах – теплых ботинок с галошами. Девочка грела нос полосатой варежкой, дышала на кулак, казавшийся маленькой льдинкой внутри просторной варежки. Правая нога была еще ничего, левая же – совсем бесчувственным копытцем, хотя Ольга все время старалась шевелить пальцами в тесноте ботинка. Потом она повесила папку на руку, втянула кисти обеих рук в рукава, насколько это было возможно, и стала усиленно топать ногами, потому что казалось, что уже через минуту можно окончательно пропасть. Слава богу, очередь немного продвинулась, и Ольга уже стояла не напротив арки, а у стены, вроде бы немного защищавшей от убийственного ветра. За девочкой выстроилось несколько человек. Очередь как будто исполняла какой-то ритуальный танец – люди постукивали ногами, одной о другую, топали, словно отбивали чечетку, подпрыгивали – кто высоко, кто не очень. Ольга потерла нос – как пить дать, эта промерзшая кочерыжка вот-вот отвалится. Дяде с сизым носом стало скучно, он повернулся и спросил:

– Мамке хочешь цветы купить?

– Нет, учительнице.

– Не замерзла?

– Немножко…

Стоявшая за Ольгой бабушка принималась каждую минуту уговаривать внука пойти домой, потому что «на таком морозе можно околеть», но тот всякий раз отвечал пронзительным «не-е-т», уж очень ему хотелось постоять в очереди.

Бок нотной папки вздулся от проглоченного ею ридикюля, что почему-то напомнило Ольге вяленую воблу с толстеньким от икры животиком. «Сейчас бы воблочки…», – подумала она, но тут же озаботилась тем, что скоро придется развязывать тесемки на папке онемевшими от холода руками. Висевшие неподалеку на столбе часы отбросили в глаза луч холодного солнца, и ничего на циферблате увидеть не удалось.

Ольга вышла из очереди и прошлась до палатки. Посчитала стоящих перед ней людей – девять человек. С огорчением заметила, что лежащая на прилавке мимоза уже вовсе не такая пушистая, какой была до музыкальных занятий. Вернулась на свое место и стала думать, как с этим быть, но ничего придумать не могла.

Наконец, впереди осталось три человека. Красное солнце зависло на трубе двухэтажного дома, над кинотеатром. Часы, оказавшись в тени, показали без двадцати пяти шесть. Ольга отошла к краю узкого тротуара, потянула тесемку. По стремительно открывшейся крышке папки соскользнули ноты, свалились ей под ноги на серый от вафельных следов снег. Она положила раскрытую папку прямо на тротуар, присела на корточки, помешав нескольким прохожим, задевшим ее полами своих пальто; на глаза навернулись слезы, приливший к лицу жар на минуту согрел.

– Девочка, иди, твоя очередь.

Ольга вскочила, взяв ридикюль и оставив папку на тротуаре, подбежала к палатке, с трудом разомкнула шарики и высыпала рубли перед продавщицей. Посчитав их, цветочница сказала небрежно:

– Выбирай, вот что осталось.

Окоченевшая девочка тоскливо смотрела на желтенькие шарики, начисто лишенные пуха, ради которого были приняты мучения. Как будто их специально общипали. Был вечер. Солнце собиралось закатываться. Дома волновалась мама. Завтра надо явиться в школу с цветами…Что делать, что делать, что делать…

– Ну, что задумалась? Давай скорее. Будешь брать?

Ольга встрепенулась:

– Да, буду.

– Ну вот возьми эту веточку, и эту, и эту. И эта ничего. Видишь, какой букет получился…

Если бы в тот момент Ольгу спросили, чего ей больше всего на свете хочется, она бы не колеблясь ответила – купить пушистую, как цыпленок, мимозу. «Был бы у меня сейчас цветик-семицветик»…Тихо сказав спасибо продавщице, а потом еще раз – тете, которая подняла с тротуара папку с нотами и теперь протягивала ее девочке, Ольга дошла до ближайшей скамейки, уложила все свое имущество, завязала скользкие, непослушные тесемки и побежала что есть духу по бульвару, хотя от этого ветер казался еще холодней. Мчалась, избегая смотреть на цветы.

– Господи, где ты была столько времени? – мама переводила возмущенный взгляд с Ольги на общипанную мимозу. – Да ты никак щеки отморозила!

Ольга привычным движением мыском о резиновый край скинула на половичке галоши, положила на кухонный стол мимозу. Мама сняла с нее шапку и пальто и принялась растирать побелевшие щеки. Потом взяла ее руки и подставила их под струю воды. Через некоторое время руки так заломило, что Ольга в голос заплакала, снова согреваясь собственным горем. Стали отходить и остро болеть ноги. Ольга всхлипывала и ненавидела лежащий на кухне веник.

Наконец, боль утихла; ноги, руки, щеки разгорелись, захотелось спать.

– Мимоза-то неважная. Но теперь уже ничего не поделаешь, – сказала мама и поставила букет в банку с водой.