Тут мне все стало ясно. Меня уже затравили, пригнали куда нужно, но лакомиться мной будет кто-то другой.
Изнутри каменного склепа дохнуло сквозняком, и двери со скрежетом отворились. Мне не оставалось ничего другого, как войти, полагаясь лишь на то, что все происходящее – продолжающийся кошмар в стиле художника Валледжо, нарезавшегося галлюциногенов.
Я шел по коридору, освещенному коптящими факелами. Главной достопримечательностью коридора была настенная роспись. У самого входа стены пестрели изображениями небрежно начертанных человеческих фигурок с луками и копьями. Иногда это были сценки охоты, когда фигурки забивали лошадь или бизона. Но чаще в центре круга, очерченного остриями копий, находилась другая человеческая фигурка. На смену этим зловещим памятникам увековеченной внутривидовой агрессии пришли нарисованные углем дородные грудастые телеса женщин-праматерей. В отличие от известных мне образцов культуры матриархата эти «мамаши» пробавлялись тем, что методично изничтожали свое потомство, то посредством харакири убивая плод, то предавая уже подросших чад расчленению и огню. Характер картинок оставил мне незабываемые впечатления. Меня стал пробирать легкий озноб от догадки о том, куда я попал.
Эстафету приняли хвостатые и крестчатые свастики, завитушные орнаменты-лабиринты, абрисы рун и пентаграмм. Я одурело разглядывал клинописные имена крылатых божков-демонов из Междуречья, клювастых и зверомордых божеств Египта, поданных разным кеглем, в зависимости от статуса в иерархии пагубности, который им был присвоен, концентрические круги алфавитной мешанины без знаков препинания и пробелов, сопровождающие изображения странных людей в необычных одеяниях и головных уборах. Китайские загогулистые иероглифы и плетиво санскрита сопровождали профили многоруких антропоморфных существ и славные морды разнокалиберных драконов. По мере углубления в лоно земли на стенах зарябили пестрые орнаменты и перистые раскоряченные фигуры индейских божеств, сопровождаемые таинственными витиеватыми символами в рамочках. Венцом искусства континента, открытого викингами, здесь была, естественно, сцена извлечения сердца из груди девушки с обнаженной полной грудью и тугими косами.
Потом я узнавал на стенах греческий, латынь, угадывал славянские «черты и ризы», клубящуюся арабскую вязь и строгость готических шрифтов. Надписи перемежались щедрыми россыпями христианских и сатанинских знаков, а в византийском многоцветии камня и росписях икон были запечатлены далеко не святые лики. Я миновал каменные «витражи», испещренные чернушной рыцарской геральдикой, достиг «стендов» с атрибутикой тайных обществ Нового времени, и к концу галереи, «смакуя» превзошедшие все прежнее по количеству крови и танатофилии описания сложных, насквозь промрачневших церемоний неведомых магических практик, погрузился уже в глубочайший невроз. Похоже, я был первым представителем своего поколения, который получил допуск в эту уникальную концентрированную энциклопедию античеловеческой культуры, проиллюстрированную отборными образцами, не доступными ни единому специалисту, музею или институту. Зачем хозяева этого места устроили эту галерею психических пыток, я так и не понял, зато с гордостью отметил, что обладаю кучей бесполезных на практике, но занимательных познаний.
Тем не менее моя эрудиция ничем не помогла мне, когда коридор кончился и предо мной предстали три двери, с виду совершенно одинаковые. И, как полагается по закону сказочного жанра, на подобающем месте красовался трухлявый шест с полуистлевшим указателем. Гласил он следующее:
«Налево пойдешь – смерть быструю найдешь,
Но будут недолгими муки твои и стенанья.
Направо пойдешь – подольше проживешь,
Но также продлишь и жестоки страданья.
А прямо пойдешь – покой обретешь,
Уютнее места нигде не найдешь!»
Пригвожденный непрерывным потоком дерьма, лившегося на мою голову с того момента, как я пошел по нужде, я совсем позабыл об амулете. Но теперь, когда я хватился своего покровителя, на шее его не было. Видимо, где-то я его посеял, во время своих злоключений. Расстроившись и обругав себя растяпой, я стал решать, что делать дальше. Назад, в зубы собак, возвращаться не было смысла. Ждать здесь у моря погоды, без еды, питья, без человеческого общества и всякой надежды, нравилось мне еще меньше. Оставалось избрать одну из дверей и пройти через все, что может за ней оказаться. Куда же пойти? Глупый вопрос.
Иногда уходят не для того, чтобы куда-то попасть, а для того, чтобы откуда-то убраться. Я собирался в поход за надеждой. Хотя, какая тут надежда? Оставь ее, родимую, всяк, сюда входящий.