Ритуал

Привинчиваю блок, нажимаю педаль. Давление не держится, хотя блок с виду в порядке. Я осматриваю стенд. Так и есть: эмульсия разъела резиновое кольцо-уплотнение. Пока я размышляю, стоит ли забираться в маленькое болотце, образовавшееся на месте аварии, и с дюжиной ключей и прочих инструментов полчаса бороться с неподатливыми рукавами, словно Лаокоон со змеями, на участок прибегает Юдин, свежий и чистый после душа. Глядя на мою чумазую физиономию, он качает головой:

– Мы выбрали не ту дорогу в жизни.

Я нехотя принимаюсь за ремонт.

– Бросай это гиблое дело, – говорит мой приятель. – Забыл, что ли? У Дениса день рождения. Иди мойся быстрее.

Я с сомнением гляжу на часы, на приготовленные к испытанию блоки. Я могу управиться со всем этим как раз к концу смены.

– Да рано еще.

– Я тебя ждать не собираюсь.

Клапаны совсем новые. Их, должно быть, неоднократно проверял ОТК. Повреждений на корпусах нет. Должны работать как миленькие. Чего с ними завтра голову морочить? А со стендом пусть бригадир возится.

Махнув рукой, я быстро складываю блоки в контейнер с надписью мелом «ГОТОВЫЕ», собираю инструмент и вскоре устремляюсь в заветную душевую.

В теле шахтера, ползущего во мраке горной выработки, я перемещаюсь вслед за его мозолистыми руками. Невообразимый шум создает комбайн, крушащий угольный пласт. Гремят цепи, рычит двигатель, рабочие головки резцами буравят окаменевшие остатки растений карбонового периода. Четвертая смена, «час быка». По статистике, больше всего аварий и несчастных случаев происходит именно в это время.

Одна из секций гидравлической мехкрепи вышла из строя. Из-под крышки блочного клапана тугой струей хлещет эмульсия. Слесарь выключает подающую маслостанцию и ползет назад, уже с новым блоком. Он на чем свет стоит клянет нерадивых ремонтников. В полумраке, наполненном взвесью мельчайших частиц угля и породы, он садится в грязную жижу и начинает менять блок.

Что-то начинает происходить. Вибрируют механические стойки, дрожит земля. Шахтер не реагирует, всецело поглощенный своим занятием.

Гул работающего комбайна стихает. Внезапно гаснет освещение, и шахтер, чертыхаясь, включает собственную лампу, закрепленную на каске. Он слышит крики рабочих смены, замечает удаляющиеся огоньки.

– Васильич, быстрей, кровля садится! – Голос звеньевого слышен где-то близко.

– Щас иду! – отвечает Васильич и, бросая ключи, ползет на голос, слыша за спиной скрежет сдавливаемых невообразимым давлением стоек.

Многотонная плита породы вдруг рушится на верхняк секции и без труда выдавливает из разгерметизированной секции всю эмульсию. Рукава чвиркают, выплевывая жидкость, шток мгновенно вдавливается в плунжер, а плунжер в цилиндр. Завалившаяся на один бок секция защемляет шахтеру край рабочей спецовки между каких-то железяк. Ругаясь, он лихорадочно принимается стаскивать ее с себя, однако уже поздно. Лаву засыпает полностью, и дорога к штреку оказывается отрезанной. Куски породы, разлетаясь, бьют горняка по каске. Он едва успевает отклонить туловище в более безопасную зону. И понимает, что оказался заживо похоронен в прикованном состоянии. Наступило томительное одиночество, нарушаемое только биением сердца да скрежещущей вибрацией металла, медленно, но неуклонно сминаемого невообразимой массой. Шахтер понимает вдруг, что в окружающей его темноте осталось не так уж много кислорода.

Когда пытка переживанием чужого удушья прекратилась, я уже не мог сдерживать рыданий.

– Оставьте меня в покое! – простонал я. – Отцепитесь!

– Ты мешок дерьма, – изрекла стайка лилипутов в судейских мантиях. Кисточки их нелепых квадратных головных уборов мелко тряслись, когда они хихикали. Я заливался слезами.

– Повинен смерти!

– Я не виноват… я… не знал… не хотел…

– Думать надо было. Затем человеку и голова дана, чтобы думать о последствиях своих поступков. Ты предаешь, мараешь и уничтожаешь все, чему сам же придаешь ценность. Все: дружбу, любовь, порядочность, труд. Ты ничтожество. Истлевай.

Приговор послужил сигналом. Щупальца взвились из земли и повлекли меня вниз. Могила вновь разверзлась у меня под ногами. Но я хотел жить, изо всех сил желал продолжать существовать несмотря ни на что.

– Что ж, я грешен, – сказал я, перестав всхлипывать. – Я не спорю. Но история знала людей, которые совершили куда больше злодеяний, чем я, причем намеренно. И все равно Бог прощал их. Савл, например, ставший потом апостолом Павлом, или разбойник, распятый вместе с Христом. В этом-то и смысл его жертвы. Мы грешны, а Христос праведен.

Инстинктивно я почувствовал, что выжить мне позволит сейчас только вера в бога христиан. Из обломков всех религий и верований, которые грудами лежали на заброшенных складах моей души, перед лицом гибели проклюнулось то самое зернышко вселенской истины, тот самый беззащитный подснежник веры, что был погребен под плесневелыми сугробами ритуалов, анекдотов, суеверий, умствований и прочей никому не нужной требухи. Мне кажется, я начал прозревать и вылезать из утлой ракушки, прокрустова панциря своего закоснелого агностицизма.