Рюбецаль

К девяносто третьему году мать обозлилась и вернула себе свой скепсис с тройными процентами. Кириллу запомнились от тех времен несколько ее речений: социализм и демократию продали за чечевичную похлебку, которая к тому же потекла по усам; все институции остались прежними, люди не сменились, а если и сменились, то лица, а не головы. Кирилл был разочарован не меньше. Чем же ему, выпускнику, пришлось не по нраву дрейфование в безбрежно раскинувшейся пьяняще-опасной свободе?

Год его выпуска совпал с первым этапом приватизации в минерально-сырьевом и добывающем секторах, которую тогда еще вслух не называли ее настоящим именем. Вначале речь шла о выдаче геологоразведочным и горнодобывающим предприятиям лицензий на пользование недрами, что сулило благо и для государства, и для членов коллектива – как еще недавно сказали бы, а вернее напечатали ли бы в официальном органе, простых тружеников. Бесплатная передача участка недр трудовому коллективу вместе со всем движимым и недвижимым имуществом, наземной и даже подземной собственностью, кроме запасов полезных ископаемых, выглядела вполне по-социалистически.

Первый этап не вызвал у Кирилла нареканий. Пусть подлинный социализм (что бы под ним ни подразумевалось), сменивший в риторике матери подлинный марксизм, невозможен без элементов рыночной системы. Но – и тут они с матерью как будто сходились – сокровенное Земли, или, как выражалась мать, природные ресурсы должны оставаться народной собственностью, без вариантов.

Второй этап ознаменовался отчуждением этой самой собственности от простых тружеников, лишенных отныне права пользоваться и распоряжаться тем, что было создано их долголетним трудом, а также получать часть доходов с разрабатываемого участка недр, того самого участка, на который коллективу предприятия была выдана лицензия. Эти предприятия и эти участки за бесценок отходили юридическим лицам, равнявшимся, при своей многочисленности, очень узкому кругу физических лиц.

Классового общества у нас, что правда, то правда, нет, язвила мать, зато есть две экологические ниши: дельцы и тельцы.

Но Кирилл видел в раздаче участков направо и налево несправедливость по отношению не к людям, которые только и занимали мать, а к самой Земле. Он был оскорблен за Землю. Свою убежденность в том, что недра не для частных рук, Кирилл не мог основать никакими рациональными посылами. Достаточным обоснованием казалось ему слово «сокровенное», и, разумеется, открыться он мог только Антонине. С ней не нужна была марксистская терминология. Для того чтобы понять Кирилла, у нее имелся свой надежный истолкователь – отец. Впрочем, Кирилл уже не помнил, что чему предшествовало: его убежденность – тому, что рассказывала Антонина о воззрениях приемного отца, или воззрения ее приемного отца в Антонинином пересказе убежденности Кирилла. Воззрения выпускника Горной академии в саксонском Фрайберге, бывшего военнопленного Клауса Хааса, насколько их усвоила его дочь, подразумевали нечто вроде симбиоза человека и Земли. Антонина говорила даже о взаимном познании и самопознании по средствам друг друга: Земля раскрывает и осуществляет себя через человеческую деятельность, направленную на освоение ее недр, подобно тому как Абсолютный дух у Гегеля раскрывает и осуществляет себя через человеческую деятельность в истории. В свою очередь человек раскрывается перед собой и перед Землей через работу с нею. Эту сторону Кирилл, не обладая мистико-поэтическим воображением, только старался понять или внушал себе, что хоть приблизительно, но понимает. Ему нравилась мысль о том, что осваивать недра – долг человека, единственный способ общаться с Землей, и это общение, как любое общение, самоценно. Еще больше ему нравилось быть причастным чему-то для него не до конца постижимому, лежащему вне границ его слишком конкретного, слишком плоского и плотского мышления. Кирилл знал о своей ограниченности, но также знал и о том, что в этом знании его превосходство. В чем-то даже над теми, кому дано охватывать шире и проникать выше.

В тот период он начал следить за выступлениями Солженицына, особо гордясь тем, что открыл его для себя сам, и скрывая от матери свой новый камертон, чтобы уберечь его и себя от насмешек и нападок. Но и сам Кирилл пытался, насколько мог, подходить критически к взглядам в тот период без пяти минут пророка – вот хотя что касалось государственного строя: монархия его только смешила. Однако почти все остальное, о чем говорил Солженицын, незаметно оказывалось истиной если не в последней инстанции, то в предпоследней обязательно. Разумеется, Кириллу казалось, что он соглашается после тщательного взвешивания доводов, а не принимает на веру. Возможно, так оно и было – отделить одно от другого подчас крайне трудно.