Рюбецаль

Кирилл кидает ей полумаску и направляется к выходу. Контракт можно считать расторгнутым, но Кирилл еще не поставил крест на других частях своего тела помимо той, в которой более всего заинтересованы производители джинсов.

Он вряд ли сумел бы назвать день и час, когда политика вошла в его поле зрения. В августе девяносто первого года Кирилл, даже как-то сострадая Денису, прозябающему на даче (Кирилла никогда не вывозили летом за город) и упускающему славу и честь вершителя истории, пошел к Белому дому – по счастью, взрослые его вовремя отогнали. Пятнадцатилетнего и политически неотесанного, его вела голая интуиция, но то была, в ее целомудренной наготе, интуиция Великого Обновления, суть которого далеко не все взрослые, разбуди их среди ночи и попроси об этом, тогда сформулировали бы без запинки.

А для матери наступило время сугубых потрясений: после первой же встряски по и прежде не монолитному марксистскому сообществу прошла трещина, расколов его на в целом скорее приветствующих, к лагерю которых принадлежала мать, и в целом скорее отвергающих. Мать не ходила на демонстрации, но постоянно спорила с коллегами-единомышленниками о том, совместимы ли социализм и свободный рынок. Мать стояла за относительную, но вполне органичную совместимость плановой экономики с рыночными ценообразованием и стимулами роста, если подходить к делу грамотно, трезво и деликатно и не приносить в жертву экономике социальную политику. То есть при условии, что конечные цели подчинены интересам не одних лишь собственников средств производства, но и многих других его участников, в том числе непосредственных производителей материальных благ. Прежде скептичная и невозмутимая, теперь мать постоянно находилась словно под током, и Кирилл сам не понимал, почему это воодушевление его так раздражает. Как лейтмотив, мать повторяла, что сейчас удобный момент для строительства подлинно социалистического государства с конкурентной демократией – вот сегодняшняя повестка, а экономические реформы, постепенный переход к рынку подождет до той поры, когда у нас будет полноценно правовое государство и худо-бедно граждански сознательное общество. Как бы Кирилл ни раздражался, он сам был захвачен событиями, разделяя с матерью не только взволнованность происходящим, но и восприятие, и оценку – собственных ему взять было еще неоткуда. Это не заставило мать к нему приглядеться и не сблизило их, но уменьшило трение. Впрочем, разговаривали без перехода на личность, о вопросах отвлеченных (если можно было эти вопросы тогда считать отвлеченными), они теперь чаще. Именно тогда Кирилл спросил мать о том, когда она рассталась с иллюзиями относительно советской власти. Мать рассмеялась и сказала, что иллюзии могли быть только у «зарубежных товарищей», приезжающих с делегациями. Ни у кого, кто здесь вырос, особенно в сельской местности, иллюзий быть не могло. Диалектический материализм не имеет ничего общего с так называемым научным коммунизмом. Ее интересовала теория. В философии нельзя быть практиком. Философия ставит вопросы и ищет на них ответы, об обществе, о государстве, о личности, о высших ценностях, ее нельзя положить в основу политической или экономической программы.

Кирилл: Значит, марксизм для тебя – только теория?

Мать (почти мечтательно и впервые, кажется, во время разговора с Кириллом задумавшись): Можно сказать, что марксизм казался мне очень красивым.

Кирилл (впервые во время разговора с матерью хмыкнув): Тогда чем это отличается от красивых камней?

Но тут он, как в компьютерной «бродилке», о которых тогда еще слыхом не слыхал, ступил по неосторожности туда, куда ступать не следовало, и все пошло насмарку. Мать превратилась в прежнюю себя: взвинтила тон и перешла на личность, то есть на Кирилла с его одноклеточным мозгом, внутренней жизнью кроманьонца и кругозором средневекового крестьянина.

И однако ей хватило духа признаться не кому-нибудь равному себе, а сыну, что она не первый раз попадается на удочку: вот так же в шестидесятые она поверила, что теперь-то подлинный марксизм обновит советскую систему, а после августа шестьдесят восьмого какое-то время не могла опомниться. Ей и до сих пор претило зубоскальство по поводу Маркса, особенно тех, кто еще недавно пел ему панегирики, хотя она и тут пыталась сохранять дружелюбие, говоря про «болезнь роста». Мать не обеляла и себя, и ей приходилось лицемерить, только в обратную сторону. Еще в семидесятые она прекрасно знала и Франкфуртскую школу, и Хабермаса, и Бадью, которых, как полагалось, критиковала, разоблачала и поучала с позиций подлинного марксизма, нигде, кроме страны, живущей по заветам Маркса, не акклиматизируемого.

Кириллу не очень-то верилось в ее раннее прозрение, скорее мать, пусть и ненамеренно, приписала его себе задним числом. Однако он даже сочувствовал ей, наблюдая за тем, как она все больше разочаровывается.