Рюбецаль

Все лето Кирилл искал работу и в сентябре был принят на ставку младшего научного сотрудника Геологического института РАН. А в конце ноября мы подали документы на усыновление нашего сына, которому тогда сравнялось два года.

…Нет. Кирилл помотал головой, спеша отречься. Не бывает.

Я не удивилась бы, не вспомни Кирилл собственных слов, как часто бывает со словами, поданными от избытка, но эту фразу я должна была себе самой.

«Так, значит, я не принесла тебе счастья?»

Кирилл потупился, но теперь не так, как если бы прятал что-то, а так, как если бы удерживал это для себя, улыбкой задвигая от меня глубже.

«Я сказал так, чтобы тебя поддержать. Я понимал, что тебе нелегко… нелегко принять… все происходящее со мной, включая и Ланту. Я просто хотел смягчить для тебя остроту ситуации. Один человек не может принести другому ни счастье, ни несчастье, – обычная для него приторность не была здесь условным знаком “улыбки”; за ней стояло жалеющее умиление тому, что так извинительно, так закономерно, но оттого, увы, не более разумно. – Он приносит только самого себя, а дальнейшее… Вообще все, что делается, делается только Богом и мною самим, и особенно то, что якобы делает мне кто-то».

«Но тогда получается, что никто и не может пожертвовать собой за другого. А как же Европа? Помнишь, ты говорил?..»

«Да. – Сначала я поняла это сокрушенно твердое, твердо-тихое «да» как согласие: не может. – Помню. Если бы речь шла о жертвовании, то конечно. Но я имел в виду жертву. Сейчас неподходящий момент, чтобы объяснять. Когда-нибудь расскажу тебе…»

«Ты никогда ничего не рассказываешь сразу?» – Я взяла шаловливо-обиженный, мелодически-женский тон впервые.

«Но ведь рассказываю!» – подыграл Кирилл тоном обиженно-шаловливым, не вменяя мне намек на его сказку-ложь, которым я оцарапала его в первый и единственный раз намеренно.

У ступенек входа в метро я воспользовалась тем, что ни один из нас не решается попрощаться первым, и уже испробованной голубой напевностью, жеманно-полушутливой, полусерьезно-вымаливающей.

«Скажи мне ту правду, которую я знаю и которую ты еще не сказал».

Кирилл, склонив голову, уставился немного вбок, будто гротескно ушел с головой в смотр инвентаризованных правд, и я вспомнила обратное этому косому наклону – тот, уже давний взгляд поверх меня, вперед, прямой от изумления, на то, что грядет совсем скоро и о чем даже не мечталось.

«Я согласился на эту работу не только из-за Ланты, – произнес Кирилл и добавил, как будто мы вспомнили одновременно: – И вообще не только из-за денег».

Он смотрел на меня в упор, как бы выводя линию из точки после ответа, как будто подсказывал мне двигаться дальше и на всякий случай останавливая прежде, чем я двинусь дальше.

«А теперь скажи еще одну правду, которую я знаю», – попросила я уже почти своим тоном, но все-таки слыша запутавшийся в нем немощно-женский подголосок.

Упор взгляда выдерживался все так же, и спустя несколько секунд я поняла, что упор этот не в моих принимающих, а в смотрящих глазах, заблаговременный, чтобы уже наверняка ничего не спрятать.

«Ты никогда не была для меня сестрой. Мне никогда не нужна была сестра. Просто я сразу понял, что никогда не полюблю тебя так, как мог бы, если бы мог, но и не хочу тебя потерять».

Я почувствовала, как мое лицо теплым пощипыванием само вылепливает улыбку. Я встала на колени и обняла его ноги, как не позволил мне он там, в горах. Нет, я не встала, но протянула ему ладонь, и Кирилл задержал ее в своей, не пожимая и даже не стискивая, и я не смогла бы сказать, что написано на его лице, потому что не смогла прочитать эту страницу, странным образом и заполненную, и чистую. А потом я стала спускаться по ступенькам и, обернувшись на нижней без особой надежды, встретила взгляд Кирилла, все еще стоящего наверху.

К весне Кирилл познакомился с женщиной, своей коллегой-геохимиком из Иркутска, у которой от первого брака был сын-подросток; летом они поженились. Любови Николаевны к тому времени уже не было в живых, Кирилл продал обе квартиры, свою и матери, и перебрался к жене в Иркутск, а спустя полгода они купили там же новую квартиру, просторнее, ожидая прибавления. Дочь, родившуюся весной, назвали Любовью.

Незадолго до отъезда Кирилла я раздумывала, не открыть ли ему мой синдром, но так и не нашла, ради чего стоило бы открыть. Ради брата, которым я быть могла бы и быть не могла, потому что брат нужен был мне, а не Кириллу?.. Я оправдываю себя тем, что тоже о нем не знаю чего-то. Я утешаюсь тем, что навсегда знаю недостаточно.

Здесь я заканчиваю нашу с Кириллом историю. Я довела ее до того отрезка, где не осталось уже ничего, напоминающего о начале, о той мне и о том Кирилле, от которых мы оттолкнулись и с которыми тронулись в путь. Я заканчиваю ее там, где тот Кирилл и та я наконец разделены и поэтому – уже мы, где до нас долетает пусть не эхо, но отголосок эха с другой стороны ущелья, которое мы однажды проедем и услышим одну общую на всех, в каждом и каждым звучащую песню рудокопа.

Рюбецаль

1983