Рюбецаль

<…>Папа как-то сказал – мне было тогда пятнадцать-шестнадцать и у меня частенько зудели кулаки, правда, «кулаки» скорее душевные, стоило мне столкнуться с тем, что казалось или даже являлось несправедливостью, – так вот, папа как-то сказал, когда я предалась очередному праведному гневу: «Ты не представляешь, какое это зло – разделение». «Разделение?» – переспросила я, не уразумев (папа не всегда сразу находил правильное русское слово). «Да, – сказал он, – разделение между людьми, когда одни стоят на одной стороне, а другие на противоположной». «Но ведь так и должно быть, – возразила я, – это неизбежно, ведь есть правда и неправда, и одни стоят за правду, а другие…» – Я недоговорила, потому что сама вдруг увидела странность нарисованной мною черно-белой схемы: неужели кто-то будет стоять за неправду? Папа как будто не услышал мою реплику – впрочем, она и не была моей, ее выпалил кто-то более «компетентный». «В недрах, – сказал он, – все сосуществует вместе, все тяготеет к соединению, одно родится и живет среди многого, неразрывно с ним, но оставаясь самим собой, и только человек все это разделяет, потому что ему нужно каждое по отдельности. – И вдруг добавил на первый взгляд о другом: – Надо, чтобы в тебе умолк голос вражды».

– Вражды к кому? – не поняла я.

– Ни к кому, просто вражды.

Я подумала тогда, что папу подвело знание русского. Только теперь, когда на последовательность событий папиной жизни можно взглянуть как на завершенное целое, для меня очевидно, что каждое поворотное папино решение, определявшее конечный облик этого целого: сдача в плен, брак с мамой, отцовство, научная работа на новой родине, – осознанно или нет, всякий раз перекрывало голос вражды. Голос вражды звучит не над нами, он доносится не из космической бездны, земля и небо не знают этого голоса, его слышит в себе человек, но не каждому, как папе, бывает открыто, что этот идущий изнутри голос – чужой.

Папа говорил, что много раз на протяжении жизни ему вспоминались слова Гераклита, прочитанные в отрочестве и взволновавшие: война – отец всему. Веймарская Германия как будто решительно вознамерилась удостоверить эту максиму: многие молодые люди, вернувшиеся с фронтов Великой войны, – ровесники папиных старших братьев, не вернувшихся, – как будто начертали слова Гераклита на своем знамени, как будто сами себя усыновили войне и взялись нести миру весть о том, что война продолжается, что она вечна и что в признании ее всесилия и служении ей состоит достоинство благородных душ.

Под знаком спора с «эфессцем» прошла вся папина юность, особенно внимательно он вчитывался в него студентом и как-то выписал фразу: «Следует знать, что война всеобща, и что правда – борьба, и что все происходит через борьбу и по необходимости». По совпадению, именно в тот день папа увидел за витриной книжной лавки новую небольшую книжицу под названием «Моя борьба». Папа говорил, что, если б не слова Гераклита, засевшие у него в голове, он и не обратил бы на нее внимания и не купил бы ее.

Папина жизнь – словно заданная свыше проверка истинности гераклитовых слов о вечной борьбе в основе бытия как условии непрерывного обновления, созидающей разрушая. И, как я это вижу, проверка опровергла непререкаемость закона диалектики, по которому любое единство, любая гармония есть вместе с тем борьба и порождается только борьбой. У папы был свой взгляд на диалектику. Он считал, что большинство понимает ее неверно, в «единстве противоположностей», ставя под ударение противоположности, между тем как оно падает на единство. В недрах Земли происходит не борьба, а приспособление и видоизменение. Не борьба, а становление, превращение одного в другое – вот что обновляет, не разрушая, а меняя. Так рождаются и перерождаются горные породы, так слагаются руды. Путь борьбы и путь гармонии могут пересекаться, но это две силы, а не одна, и борьба не сильнейшая из них. Папина жизнь подтверждает правоту Эмпедокла, учившего, что начало Любви и начало Вражды делят власть во вселенной, попеременно уступая друг другу главенство на путях человеческой истории и человеческой судьбы. С той лишь корректировкой – позволю я себе поставить папин опыт выше теоретических обобщений древнего мудреца, – что каждое из двух мнимо объективных начал есть на самом деле один-единственный голос, которому я даю или не даю прозвучать.