Рюбецаль

Он еще в раннем детстве, со слов родных, через посредство сказок и стихов (дома имелись «Волшебный рог мальчика», «Народные сказки немцев» Музеуса, Уланд, Эйхендорф, Мёрике, даже «Парсифаль» Вольфрама фон Эшенбаха, которого младшему пересказывал Кристиан) полюбил эту близкую и недосягаемую Германию. Для него она была не чисто временной целостностью, как череда исторических событий, коллективное прошлое, и не умозрительной, как соединение народного духа с гениями отдельных великих немцев, и не материально-вещной, как сумма памятников и красот. Ее нельзя было назвать целостностью сугубо пространственной, потому что это пространство не простиралось, оно не было поверхностью, заполняемой по всей широте природным и рукотворным разнообразием; оно жило во времени, но не как площадка для живущих во времени; нет, оно жило во времени само. Эта целостность называлась землей и только землей. Она уходила на сотни миллионов лет вглубь девонскими черными сланцами, силурскими и девонскими вулканитами, граувакками и флишем нижнего карбона, совсем поздними песчано-глинистыми отложениями – породами возрастом от верхнего протерозоя до кайнозоя. На фундаментах кадомского и каледонского возраста покоились структуры варисской складчатости – Шварцвальд и Гарц, Верхнерейнский и Богемский массивы; Кёльнская бухта, Вестфальский и Тюрингский бассейны, Рейнская рифтовая долина, и даже под поздней, альпийской складчатостью Северных Известняковых Альп спали уже вовсе смертным сном докембрийские породы. Когда еще юношей, чтобы читать Достоевского в подлиннике, он взялся учить русский по самоучителю, его ошеломило, что по-русски das Land, die Erde, die Masse и der Grund обозначаются одним и тем же словом. Позже он тщетно допытывался у сокурсника, эмигранта из России, полунемца-полурусского, в чем язык его матери усматривает между этими понятиями родство, хотя ответ ему был не так уж и нужен. Само тождество являлось ответом, вспышкой нездешнего излучения, озарившей нечто опорное, истинное, внерациональное и доязыковое. Что эта, немецкая земля – его земля и вместе с тем – просто Земля, что это Германия и одновременно что-то старше любого имени на географической карте, что-то, помнящее океан Палеотетис и море Торнквиста; что-то старше сознания, отделяющего «я» от всего остального, все-Земля, Пангея, изумляло Хааса не меньше, а только больше по мере того, как рос его научный стаж. У Земли была своя история и свои, не установленные человеком внутренние границы, и то, что происходило помимо человека, без учета его, все, что совершала Земля сама, Хаас однажды и навсегда увидел как единственно подлинное и прочное. Там, внизу, в глубине, таилась другая слава Германии, ничем не обязанная ни военным победам, ни культурным достижениям, ни духовным взлетам великого или простого немца.

Ему было одиннадцать, когда погибли старшие братья. Хаас сидел в их общей комнате, «комнате мальчиков», как ее называли домашние, держа на коленях коробку с Кристиановой коллекцией минералов, которые тот иногда находил сам, чаще покупал или выменивал у горняков. Он смотрел на минералы (брат рано объяснил ему, что это не «камушки» и даже не «камни», что так говорить – ребячество), но думал, впервые, о войне. И в тот год, и позже, когда Хаас думал о войне, он ненавидел людей; когда он думал о людях, то ненавидел войну. Людям постоянно грозила гибель, и люди постоянно продуцировали смерть, люди были опасны и нуждались в жалости, и война была неотделима и от этой опасности, и от этой жалости.