Рюбецаль

Он позволил себя спровоцировать. Он сам себя спровоцировал. Он служил не Германии, а Вражде. Он сам был Враждой, которой служил, и нет никакой другой Вражды, кроме той, которая – он сам.

Он почувствовал под собой холод, но этот холод шел не от прогретой в июле почвы, а сквозь нее, не замечая лета 1945 года и миллионы лет; этот холод шел из сумеречного докембрия, который не знал ничего о Германии, Гитлере, Штрассере, Хенляйне, Каспаре Давиде Фридрихе, Вальтрауд и Антоне.

Эта земля не была немецкой, и она отрекалась от него, потому что он обманул ее.

Он чувствовал, что не может думать о ней и не смог бы сейчас что-то сказать о ней, потому что больше не имеет на это права. К своему ужасу, он почувствовал, что не может сейчас думать об Антоне – и ровно потому же.

Патруль красноармейцев повстречался Хаасу на другой день. И хотя при пленении никто не спросил у него документы, не спросили их в пересыльном лагере недалеко от Фрайберга, с этого момента он стал Инго Хубером.

В Прибайкалье, куда их привез товарняк, Хубер сразу же заболел, и его положили в лазарет. Женщина-врач, услышав от него несколько русских слов, разговорила его и выяснила, что по профессии он геолог и занимался поисками урана в Рудных горах.

Лагерь для военнопленных располагался вблизи Ангарской железорудной провинции. Хубер непроизвольно улыбнулся, хотя мог и вздрогнуть, когда услышал его название – Рудногорское. Здесь ему полгода предстояло спускаться под землю простым шахтером.

По прошествии этого срока Хубера неожиданно вызвал к себе начальник лагеря, но расспрашивал его – именно расспрашивал, а не допрашивал, – через переводчика, полковник НКВД. Хуберу дали подробную карту Рудных гор, на которой он должен был отметить места поисков и выработок.

Некоторое время после Хубер раздумывал, не стоит ли ему открыться, назваться своим подлинным именем; с его прежней должностью и компетенциями Советский Союз не выдал бы его Чехословакии, где Хааса, как военного преступника, наверняка ждала бы смертная казнь, во всяком случае, не выдавал бы до тех пор, пока тот оставался бы нужен. Весьма вероятно, что его, снова Хааса, отправили бы в Германию, а там уж он попробовал бы разыскать жену и сына. Но ему пришлось бы вновь работать на «вундерваффе», теперь уже советское, и теперь ему не дали бы тянуть резину, он должен был бы представлять реальные результаты геологической разведки. Хубер, рядовой геолог, мог скосить под простака, ничего существенного не показав на карте, но Хаасу этого бы не позволили. В Германии тот и другой, что Хаас, что Хубер, были теперь немыслимы. В Хубере опознают Хааса раньше, чем тот успеет разыскать жену и сына и переправиться с ними за границу, да и вполне вероятно, что первый же его шаг на родной земле отзовется в кабинете если не того полковника, который его расспрашивал, так другого, но другой будет еще ближе, – Хубер представлял себе, что такое слежка и контроль. Путь назад был отрезан. О «крысиных тропах» и о помощи бывшим эсэсовцам, организованной дочерью Гиммлера Гудрун (по мужу Бурвиц), он и понятия не имел.

В 1947 году было создано советское (после 1949 года – советско-германское) акционерное общество «Кобальт». За первые же несколько лет геологами этого, одного из крупнейших в мире, уранодобывающего предприятия была заново открыта большая часть месторождений, которые Хаас нанес на свою домашнюю карту Саксонии еще накануне войны, но Хубер долго не знал о том, что чинимые помехи пропали втуне.

Он пробыл рабочим на руднике всего полгода, потом его зачислили в штат ГОКа геологом – квалифицированных специалистов сразу после войны не хватало. Особое положение, преимущество в зарплате настроили против него других пленных, но Хубер был только доволен этой стеной отчуждения.

Не в пример многим пленным он поверил, что Гитлер покончил с собой. Хаас несколько раз спрашивал себя, правильно ли поступил, не застрелившись в момент встречи с красноармейцами, и все больше уверялся, что поступил правильно. Не потому, что считал себя достойным жизни, и не только потому, что надеялся, как все здесь, на воссоединение с родными, которое, в свою очередь, все спишет. Эту, возобновленную жизнь он чувствовал интенсивно – вряд ли менее интенсивно, чем чувствовал раньше ту, – но уже не принадлежащей себе. Ему принадлежала та, оставленная за сотни километров отсюда, в которой так многое вызывало стыд и растерянность. Он был и Хаасом, который закончился, и Хубером Вторым, который начался, и ему не было жаль ни одного из них.