Рюбецаль

Как-то, придя с работы, Наталия застала сидящую на своей кровати девушку. Наталия почти сразу узнала племянницу, хотя, когда они виделись последний раз, Антонина была ребенком. Муж сестры погиб еще в финскую войну. В 41-м сестра с племянницей эвакуировались из Москвы, на стоянке девятилетняя девочка сошла с поезда и, поскольку стоянка предполагалась долгая, решила сходить к речке. Как раз когда она дошла до самой воды, позади, со стороны поезда, раздался первый взрыв. Несколько бомб не оставили никого из пассажиров в живых. Антонину определили в нижегородский детдом. Теперь ей было восемнадцать. Она разыскала единственного родного человека. Она была на седьмом месяце беременности. По ее недомолвкам Наталия поняла, что отец – тоже детдомовец и ребенка не хотел, большей откровенности она так и не дождалась.

Три месяца до родов Антонина прожила с нею. Наталия уступила ей свою кровать, а сама спала на полу. Хубер теперь заходил реже и ненадолго – если Антонина лежала на кровати, то Наталия занимала стул и сесть было негде. Порой он заставал Наталию читающей племяннице вслух и тогда слушал, прислонившись к стене, минут десять, сколько позволяли спина и ноги. Девушка улыбалась ему не то слабой, не то боязливой улыбкой и за все три месяца не проронила при нем ни слова.

Во время родов у Антонины отказали почки, спустя полчаса она умерла. Вскрытие показало хроническую почечную недостаточность.

В войну и послевоенные годы детдомовцам приходилось самим себя обслуживать. Так, старшие девочки полоскали белье на реке, в том числе зимой. Антонина со смехом рассказывала тетке о том, как однажды, полоща белье в проруби, уснула, растянувшись прямо на льду, от недоедания, наверное. Когда ее растолкали, Антонина не чувствовала нижней части тела – так застыла. С тех пор ее мучили боли в пояснице, а еще, из-за чего над ней смеялись, она стала очень часто бегать по малой нужде, особенно ночью. Иногда мочилась с кровью, но сказать об этом кому-либо казалось ей стыдным.

Новорожденную девочку именно Хубер предложил назвать Антониной. Он завел сберкнижку и положил на нее скопленные деньги, которые предназначались Антонине Игоревне Твороговой по достижении ею совершеннолетия. Поданный им запрос о присвоении советского гражданства рассматривался год. Как только новый паспорт на имя Инго Ивановича (должное памяти Йоханнеса Маделя) Хубера был выдан, они с Наталией подали две заявки подряд: в ЗАГС и об удочерении новорожденной.

В течение следующих трех лет для Хубера изменилось немногое и все. Он жил в общежитии, Наталия с девочкой – у хозяйки, днем по будням охотно качавшей извлеченную из сарая люльку и дававшей ребенку разбавленное молоко от своей козы. Бюджет у них теперь был общим; Хубер оставлял себе только карманные деньги, из которых приплачивал хозяйке за молоко.

Тоня смутно помнила и козу, зимой жившую в доме, и синюю ситцевую хозяйкину юбку, держась за которую ходила по комнате; но также помнила себя и сидящей на коленях у отца, и пытающейся побежать навстречу матери, пока та, войдя из сеней и сбросив платок, ищет ее взглядом.

1983

Фотографий к письму прилагалось три; Антонина держала перед собой веером все одновременно, в одной руке. Первые несколько секунд она радостно удивлялась тому, что видит его молодым, каким никогда не видела.

Фото крайнее слева: папа, в пальто нараспашку и в шляпе – так он носил и при ней, но здесь ему было не больше, чем ей сейчас, – стоял на фоне какой-то невысокой каменной ограды. На ограде сидел малыш лет трех, свесив ноги по сторонам папиного лица, а папа одной рукой придерживал его за ногу, как бы непринужденно, но крепко. Здесь у папы была в точности такая же полуулыбка, как на всех фотографиях с Антониной, а мальчик смотрел испуганно, впрочем, было понятно, что испуг его вызван не высотой посадки, а объективом камеры. Так же, половинчато, улыбался папа и на фото посередине, но это была не его полуулыбка, это была полуулыбка новоиспеченного офицера СС, впервые, вероятно, позирующего в мундире для партикулярного поясного портрета. Если жест на фото слева был непринужденным, то такой же непринужденной была и поза на центральном фото, правда, по-иному – в рамках постановочной непринужденности, с которой резонировало довольство модели, желание отвечать заданному образу, при этом облагораживая его собой. Антонина в который раз перевела взгляд с центрального снимка на снимок слева, на папины пальцы, обхватившие ножку мальчика. Равномерные промежутки между ними придавали положению руки некое почти классическое, как у античной статуи, изящество, которое казалось одновременно и личным, и опять-таки словно предписанным.

Крайнее справа фото предъявляло нечто, Антонине, напротив, хорошее знакомое, и было переснятым акварельным рисунком.

– За неделю до смерти он рассказал мне, – произнесла мама, – тогда же, когда сказал, что хочет креститься в православие. Он умолял, чтобы только ты не знала как можно дольше.

– Господи, он что, мог подумать, будто я от него отрекусь?!

– Он боялся…