Рюбецаль

Все, что он делал теперь, он делал ради З(з)емли, Erde, Masse. Она сама была достаточной целью ее познавания и использования, это в полной мере он понимал тоже только теперь. Да, использования, ведь никак иначе она пока не могла сказать человеку, что она и что он. Человек был еще ребенком – чтобы узнать, ему еще надо бы брать, ощупывать и ломать. Его время не совпадало с ее временем, и З(з)емля и ждала от него непроявлений зрелости, для которых было рано; она ждала его самого. Она все прощала ему, пока он проходил фазы роста, пока он умирал и рождался снова, чтобы отбросить свою зрелость еще на тысячу лет вперед. Другого человека у нее не было. Только ему она могла себя вручить, только через него она могла себе открыться, и она говорила с ним на его языке, пока он не овладеет ее языком.

Общую эйфорию по поводу первого человека в космосе и последовавшую за ней космоманию Хубер осудил про себя, как измену.

– Космос для человека – пустая оболочка, фантик, – так сказал он дочери много лет спустя. – В космосе человек остается один на один с собой, но ради того, чтобы остаться один на один с собой, ни к чему далеко улетать. Аргумент малостоящий, но он прикрывал, придавливал собой то, что нельзя было выносить на люди. – Подготовки к войне, – говорил Хубер Антонине опять-таки гораздо позже, не бывает, бывает лишь подготовка войны. – И он едва ли верил в незапятнанность космических программ по обе стороны железного занавеса утаенными целями.

Тут, в Сибири, З(з)емля требовала тем больше, чем больше давала. В этом она была подобна закону, управляющему жизнью народов и каждого отдельного человека, почему Хубер с некоторых пор встречал внезапные дары настороженно. Ему порой чудилось нечто вроде опеки над ним, будто кто-то расчищал избираемые им пути. Чтобы защититься от покровительства, он отдавал сколько мог тому, к чему приставляла его судьба, но ничему не отдавался и, как только ловил себя на пристрастии, пытался, в меру предоставленной самостоятельности, сменить направление.

Это распространялось и на людей. Хубер прекрасно видел, что многие коллеги по институту ищут с ним сближения, и старался ко всем быть добр, ни с кем не сближаясь.

Его немногочисленные знакомства вне работы ограничивались русскоязычной средой. В областном центре проживали высланные российские немцы, но держались они замкнуто, лютеранской общиной, и агностик Хубер был им так же чужд, как и они ему. Когда намечалась конференция с участниками из ГДР, Хубер накануне сказывался больным, благо возраст уже избавлял от выволочки. Что, если бы у Хубера Первого остались родные, которым кто-нибудь сообщил бы о неожиданной «встрече» с ним в России?

Круг знакомых Наталии был настолько разнородным, что человек со стороны тщетно бы гадал – как долгое время гадала Антонина, – кем друг другу доводятся все эти люди, почему они справляют вместе именины и сердечно здороваются, столкнувшись на улице или в магазине. А между тем двое научных работников, артист драматического театра, закройщица из ателье, больничная санитарка, пекарь с хлебозавода, электрик, продавец киоска «Союзпечать», завхоз детского сада и учительница, а также четверо пенсионеров составляли церковную общину (то же повторилось затем в Москве, с несколькими «осколками» общины Высоко-Петровского монастыря). По воскресеньям они собирались в частном доме на окраине, где служил литургию старый, так и не легализовавшийся после «отсидки» священник. У каждого имелась своя причина, чтобы ходить именно туда, но одна касалась в той или иной мере всех – штатные и внештатные наблюдатели, которые неизменно замешивались среди прихожан действующих городских храмов.