Рюбецаль

Оно было полускучливым-полузадумчивым. Зажав снимок большим и указательным пальцами, Марк слегка поворачивал его вправо-влево, словно заставлял подражать движению флюгера.

– Ну что ж. Теперь все встало на свои места. Почему твой папаша в институте меня гнобил…

– Не говори ерунды.

– А, ну да. Он был другом человечества. Он не умел ненавидеть. Знаешь, я читал кое-какие публикации, так вот, все дети нацистских функционеров твердят как по прописям, что папочка был в частной жизни сама доброта, а главное, сына или дочку обожал, и про его работу, про его верную службу любимому фюреру я, мол, ни сном, ни духом, и отвяжитесь вы от меня, ради всего святого. И знаешь, от них ведь действительно отвязались. Ну что ж теперь поделать, пепел из крематориев обратно в людей не превратишь, а папы всякие нужны, папы всякие важны. И они, сыновья и дочки, живут там себе припеваючи… Как этот твой папин сын…

– Он не в ФРГ, а в ГДР живет. Работает в «Кобальте».

– Что ж, значит, немецкие товарищи тоже умеют, когда надо, делать исключение… Ты сказала «в “Кобальте”»? Ну, милая моя… Так ведь Госбезопасность перлюстрирует всю его переписку! И с нашими у них точно договоренность делиться, если что вдруг. Все, ты у них на крючке. Тебя не сегодня завтра вызовут и поставят перед выбором: либо ты сотрудничаешь, либо вы обе, ты и твоя мать, вылетаете из института, как вдова и дочь эсэсовского палача, да еще с оглаской…

– С какой стати? Для меня мой отец был, во‑первых, другим человеком, во‑вторых, моим отцом, они же должны понимать.

Шепотом крик у Марка получался пронзительнее, Антонину он почти оглушал, и она поморщилась.

– Дура! Они всё понимают, кто бы сомневался, только ты ни черта не понимаешь в том, как они понимают! А главное, что вслед за тобой и меня вызовут. Очень скоро. Думаешь, им про нас неизвестно?!

– Господь с тобой: всему институту известно, а им нет?

– Можешь ты убрать куда подальше свой сарказм, когда твой папаша и после смерти продолжает свое славное дело? Меня теперь не выпустят – ты это понимаешь? В последний момент, накануне, отзовут разрешение… Или тебе плевать? Плевать, что, если они захотят загнать меня в угол, они сделают так, что Ира про нас узнает!..

Да Ира давно все знает. Это было сказано слишком внезапно и слишком спокойно, чтобы, услышав свой голос, Антонина не увидела иллюзорности или, по крайней мере, непрочности нового ороговения.

– Ира?.. Откуда?.. Ты что, рассказала ей?

– Да.

Антонине едва ли верилось в то, что Марк искренне считает и Иру, и до того Веру настолько простодушными; она не пыталась его образумить и не высмеивала, принимая разводимую им конспирацию как игру. Но «да» произнесла потому, что всплыло со дна только оно, куцее, точно ошметок, давая понять, что все прочие слова вышли.

Марк медленно поднялся с кровати и теперь стоял над Антониной, скрестив руки на груди. Он смотрел ей в лицо, а она не опускала глаза, хотя выдержать его взгляд ей было труднее, чем если бы тот выражал негодование, злость, упрек. В этом взгляде не было ничего, кроме интенсивности рассматривания, не пристального, но обозревающего, смакующего рассматривания, с еле уловимой искрой азарта.

– Ты достойная дочь своего отца.

Мизансцена сработала и была отыграна; Марк словно переключил регистр и теперь одевался, нервно хватая свои вещи, и его губы подрагивали. Возможно, поэтому – потому, что происходило нечто обыденно-уязвимое, вновь откуда-то проступили слова, и Антонине оставалось их только озвучить.

– Нет. Я его недостойна. Но ты прав: я дочь своего отца. И я им горжусь.

Марк замахнулся, Антонина заслонилась, но рука, сжимающая свернутую жгутом рубашку, опала на полпути.

– Ну вот, – сказала она уже ему в спину, – теперь тебе будет не так тяжело без меня.

– Ты больная, – сказал Марк, обернувшись.

Минуту или две после того, как хлопнула дверь, ничего не происходило, затем Антонина сгребла в ладони лицо, и папа, за что вырвалось у нее к ее же испугу.

9

В 1963 году на юго-востоке Забайкалья было обнаружено Стрельцовское рудное поле – кладезь урана. О находке не говорили во всеуслышание, однако уже на следующий год институт посетила делегация немецких специалистов из «Кобальта», контакты с которым обещали множиться. Следующие три года прошли для Хубера в снедающей, накаленной готовности к маневру, к импровизации, попросту ко лжи. Над ним нависало не только разоблачение, но и уран, шарящий уже совсем рядом, точно ослепленный Полифем. Три года Хуберу казалось, что он убегает, оставаясь на месте, и вот, наконец, в 1966-м открылся аварийный выход.

Д. переводился в Москву – по слухам, благодаря тому, что его тестя сделали академиком, – где намечались слияние и реорганизация двух институтов, и выхлопотал троим сотрудникам из своего отдела, включая Хубера, ставки на новом месте.