Рюбецаль

Придя домой, Наталия готовила себе завтрак (муж и дочь завтракали без нее), что открывало счет довольно многочисленным, впрочем, мелким хозяйственным хлопотам. Антонина отправлялась на прогулку с папой. Хубер считал прогулку удачной, если вместо детской площадки, где он садился на скамейку и занимал себя журналом или разговором с коллегой, пока их дети играли, – если вместо такого в общем-то вполне приятного и для отца, и для дочери времяпрепровождения Антонина соглашалась пройтись по окрестным улицам. «Потому удачной, – считал Хубер, – что тогда они были друг с другом, с городом и каждый сам с собой, по-настоящему свободные внутри этих связей, наслаждаясь ими и перекрещивая их на свое усмотрение». Но можно было сказать иначе и не менее правдиво: все шесть дней рабочей недели Хубер подспудно скучал по дочери и ждал общения с нею, а за считаные часы между его приходом домой и укладыванием ребенка не успевал толком уделить ей время. Когда Антонина пошла в школу, детская площадка перестала быть ему конкурентом. Их прогулки по улицам стали продолжительнее и осмысленнее. Сначала Хубер узнавал город, потом появились дорогие ему, не надоедающие маршруты, и он делился ими с дочерью. Однако к третьему классу у Антонины завелись подруги, она все менее охотно составляла отцу компанию. Он вынужденно полюбил гулять по городу в одиночестве, находиться только с городом и с самим собой. С собой означало с войной. С теми несколькими месяцами, когда он служил Вражде. С пленными чешскими партизанами. Хубер видел словно воочию то, что делал Хаас, но не понимал, зачем, ради чего все это делалось, – вспоминал и не мог вспомнить. Без Антонины ему было трудно остановить это обреченное вопрошание, однако город останавливал его с каждым разом еще на минуту раньше.

Бродить по городу он продолжил затем в Москве, это стало потребностью. Когда субботу сделали выходным днем, Хубер записался в библиотеку иностранной литературы и проводил там по многу часов за чтением книг и прессы на немецком.

Семейные вечера почти не отличались от вечеров в горняцком поселке, разве только концертами из приглушенного радио да помощью Тоне с домашними заданиями. Интересы Хубера и Наталии не пересекались, видимо, и опять-таки некто посторонний не нашел бы у них ничего общего, кроме дочери, и попал бы в точку, но едва ли он смог бы себе представить, как это много.

Тоня разговаривала с отцом частью по-русски, частью по-немецки, однако она не задумывалась над тем, почему оно так, до девяти лет, когда в школе на перемене к ней подошли несколько ребят классом старше и один из них спросил: «Это правда, что твой батя – немец?» – «Конечно, нет!» – выпалила Тоня. Кто же, а главное, за что так возненавидел папу, что обзывает его немцем? Какой нелюдь и враг записал его во враги и нелюди? К тому моменту, когда Тоня добежала до учительской, ее рыдания разошлись настолько, что перепуганная Наталия сама выскочила в коридор. Но, выслушав гневную жалобу, не всплеснула руками, не пообещала скорее вычислить распространителя наветов, а непроизвольно улыбнулась и сказала, что, когда придет папа, все ему передаст. Директор разрешил ей отменить остававшиеся у нее уроки и отвести домой внезапно захворавшую дочь.