Рюбецаль

Надеюсь, что когда-нибудь смогу простить мою мать (понять – никогда), простить то чудовищное, что она сделала, ведь из-за этого отец не вернулся. Впрочем, жалеть о том, что он не вернулся к нам, означает жалеть о том, что Вы есть, и с недавних пор я перестал жалеть о том, как сложились наши с ним судьбы вдали друг от друга.

Мне хочется думать, что Вы сказали отцу все то, чего не сказал ему я. Другими, своими словами, но Вы любили и любите его, а значит, это были те же слова. <…>

У проходной навстречу Антонине обернулся человек, секундой назад ходивший взад-вперед по вестибюлю, заложив руки за спину, в явном ожидании. Вахтер указал ему на Антонину. Мужчина подошел к ней и представился: Виктор Ю., он работает в «Кобальте», его коллега из ГДР, Антон Хаас, не знает, как связаться с ней. На днях он прилетает в Москву и хотел бы встретиться и вместе посетить могилу отца.

Услышав про «Кобальт», Антонина невольно шагнула назад. Она не знала, кто перед ней, а лучше сказать, откуда этот доброжелательный посредник. Точнее, она как раз чересчур знала – знала, чего следует ждать со дня на день, пусть возмездие медлило уже не одну неделю, а Марк благополучно отбыл в Израиль.

– Что такое? Почему вы так смотрите? Все в порядке?

– Нет, не все. Я вам не верю. – Антонина внутренне передернулась от девчачьего голоса, укравшего ее слова. А если это провокация, пояснила она уже с напором, и тут брезгливость и шок, которыми мгновенно откликнулось лицо без вины оскорбленного постороннего человека, будто сокрушили заклятие, и Антонина увидела, что напрасным было все то, чему она за последние дни позволила угнездиться в себе, и разрыдалась, впервые после того раза ровно год назад, когда тихо стукнула подвинувшаяся от ветра палка.

С Виктором, осторожно взявшим ее за плечи, они вышли на улицу. От полной растерянности и жалея, и не воспринимая плачущую женщину, Виктор предложил компромисс: пусть она скажет только название кладбища и номер участка, а уж могилу они сами найдут.

Антону доводилось летать через Москву на юг, на восток и на север Советского Союза, и всего однажды он провел в Москве пять дней как турист, гостя у коллеги Виктора, который показывал ему город. Виктор встретил Антона в аэропорту, они взяли такси, чтобы ехать сразу на кладбище, где, по договоренности с Виктором, их должна была ждать Антонина. Она ждала их в сквере напротив ворот, с четырьмя белыми гвоздиками в руке. Антон купил такой же букет у одной из женщин, расположившихся поодаль с ведрами цветов и постоянно озиравшихся, как объяснил Виктор, в страхе милиционера, и только после этого подошел к Антонине.

Виктор представил их друг другу, и Антону показалось, что Антонина, только чтобы как можно скорее оборвать вступление, устремилась, ведя его за собой, в ворота кладбища. Она шагала деловито и только пару раз и мельком обернулась, проверяя, не отстает ли Антон. Когда она остановилась, Антон в первое мгновение воспринял эту остановку как спонтанную заминку, но тут Антонина положила цветы.

Чужое имя на надгробии было выбито дважды, кириллицей и латиницей. Антон присовокупил свои четыре гвоздики и, так же как Антонина, замер, глядя перед собой и немного вниз. Он переводил взгляд с верхней строки на нижнюю и обратно, внушая себе, что здесь лежит его отец. Он взглянул на стоящую обок Антонину и внезапно понял, что с самого начала его целью тут, в России, была не могила отца, а эта женщина.

В такси они сели втроем, Антонина согласилась, чтобы ее подвезли до дома. Следующий день был понедельник. Антон попросил у Антонины разрешения прийти к ней вечером, если она после работы не очень устает. Он хотел бы увидеть, где отец жил последние годы, и узнать о том, как он жил. Он хотел, если Антонина не против, чтобы она рассказала ему о своем отце.

– Тогда, может быть, лучше ему зайти сегодня, – предложила Антонина. – Завтра они с мамой и впрямь придут домой уставшие. Кстати, он мог бы остановиться у них, ночевать в папиной комнате – их с мамой он не стеснит, а у Виктора ведь, кажется, двое детей. Пусть только машина остановится у телефона-автомата, чтобы она могла предупредить маму.

Когда такси подъезжало к дому Антонины, он вспомнил, что специально захватил фотоаппарат, чтобы сфотографировать могилу, и забыл.

Приглашение Антонины не вязалось с ее неразговорчивостью. Антону казалось, что перед встречей с ним она как будто сомкнула оборону, подобралась и застыла. Эта застылая натянутость достигла пика, когда они стояли у могилы, затем понемногу стала ослабевать. Но замкнутость, уже не напруженная, а такая, которую приписывают августейшим особам на людях, оставалась, и тем больше диссонировало с ней приглашение, вполне чистосердечное. Она не то что избегала смотреть на него прямо, но старалась даже не поворачивать шеи, а когда он скашивал к ней глаза, то как бы инстинктивно, от яркого света, прищуривалась.

Она словно боялась его, но превозмогала себя, идя навстречу.