Робеспьер

А личная ответственность? Звучат напоминания о настойчивых призывах к возмездию Марата, несвоевременном переводе неприсягнувших священников в Аббатство, инициированном Наблюдательным комитетом Коммуны, о бездействии министра юстиции Дантона, который, вероятно, считал, что насилие невозможно сдержать, о бездействии или пособничестве членов муниципалитета… А Робеспьер? Безусловно, он не призывал к убийству; однако, согласно Петиону, его слова и его роль в Коммуне способствовали трагедии. Он об этом пишет в ноябре 1792 г., в тот момент, когда он окончательно отдалился от своего друга: "У меня было объяснение с Робеспьером, оно было очень живым. Я всегда высказывал ему в лицо упрёки, которые дружба смягчала в его отсутствие: я сказал ему, Робеспьер, вы делаете много зла; ваши обвинения, ваши сигналы тревоги, ваша ненависть, ваша подозрительность подстрекают народ". Мадам Ролан идёт ещё дальше; с 5 сентября полностью приписывая главную ответственность за убийства министру юстиции, она намечает обвинение в деспотическом триумвирате, вскоре повторённое некоторыми бриссотинцами: "Мы находимся под ножом Робеспьера и Марата, - пишет она; [...] Дантон исподтишка возглавляет эту орду"[174]. За этими обвинениями становится очевидным возрастающее и безвозвратное разделение патриотического движения.

Как в этом контексте подойти к поведению Робеспьера перед лицом сентябрьских убийств? После изучения свидетельств, возможны два взаимодополняющих прочтения. Если Робеспьер не хотел этого события, если он не поощрял его, то он никогда и не выступал против него публично. Верно, что он высказывался не по горячим следам, а в последующие недели и месяцы, по случаю дебатов о главных вопросах; итак, для него речь идёт о том, чтобы или оправдать свою деятельность в течение лета 1792 г., или обвинить Жиронду. В своём ответе Луве (5 ноября), как фаталист, он описывает убийства как "народное правосудие", которое невозможно было регулировать общественным властям; если справедливо оплакать жертв, утверждает он, следует сохранить "несколько слёз для бедствий, более горестных". В феврале 1793 г., он на этот раз представляет убийства неизбежным следствием 10 августа, трагическим осуществлением народного суверенитета; он это повторяет и в апреле. Перед лицом жирондистов, Робеспьер, как и Дантон, Кутон и Демулен, утверждает, что невозможно разграничить различные составляющие восстания; осудить одну из них, значило бы, по его мнению, поставить его под сомнение целиком, значило бы поставить под вопрос падение монархии и даже саму идею революции.

Однако это холодное политическое прочтение убийств не показывает нам полного анализа событий, проведённого Робеспьером. Так его сестра Шарлотта присутствовала при бурной беседе Робеспьера и Петиона на следующий день после убийств, беседе, в которой, вероятно, второй критиковал беспрестанные разоблачения своего друга. "Я присутствовала при их свидании и слышала, как мой брат упрекал Петиона в том, что последний не употребил своей власти для предотвращения прискорбных эксцессов 2-3 сентября. Петион, казалось, был обижен этим упреком и сухо ответил: «Я могу вам сказать лишь то, что никакие человеческие силы не были в состоянии им помешать»"[175]. Медик Субербьель, со своей стороны, рассказывал Луи Блану, что Робеспьер "никогда не говорил ему о сентябрьских днях иначе, как с ужасом". Всегда есть политик и есть человек.

Ещё до того, как начинаются убийства, Робеспьер не участвует больше только в заседаниях Коммуны. С 26 по 31 августа он председательствует в первичном собрании секции Вандом, где 27 августа содействует принятию способа организации будущего парижского избирательного собрания, который ему удаётся заставить принять в последующие дни: голосование вслух, под взглядами публики; обсуждение в зале Якобинского клуба, проходящее под гражданским контролем; утверждение избранных членов Конвента секциями, "способом, которым большинство может отвергнуть тех, кто мог бы возмутить доверие народа". По итогам сессии, он один из двенадцати назначенных "выборщиков", наравне с его квартирным хозяином, Морисом Дюпле. Робеспьер всецело посвящает себя своей новой миссии, начиная с 3 сентября. Чтобы получить ожидаемые результаты, он начинает проводить исключение из избирательного собрания всех, кто участвовал в деятельности "антигражданского клуба". Речь не идёт об обсуждении и о выражении себя в полностью открытом и свободном голосовании; для него, война и политическая исключительность 10 августа должны позволить голосовать только патриотам.