«Робот-зазнайка» и другие фантастические истории

Сэм в этой скрытой борьбе прошел через множество фаз – узнав о них, изумились бы и Щипач, и Джим Шеффилд, и другие, с кем он тогда был связан. Поскольку мозг у него был устроен сложнее, чем у остальных, Сэм мог существовать далеко не в единственной плоскости бытия – и таить это. Открыв для себя обширные библиотеки башен, он пристрастился к чтению. Но так и не стал интеллектуалом; душевная неуемность мешала ему воспользоваться единственным преимуществом, которым он обладал, – мощным мозгом – и повысить собственный статус в обществе. Но он пожирал книги, как огонь пожирает топливо, как собственная неудовлетворенность пожирала его самого. Он читал от корки до корки толстые фолианты, зарывался в любые темы, отправлял на бессмысленное хранение в мозг любые знания.

Иногда эти знания помогали ему провернуть аферу или совершить убийство. Чаще же они просто спали в мозгу, предназначенном для хранения полутысячелетнего опыта, но обреченном исчезнуть меньше чем через век. Хуже всего то, что Сэм Рид так и не узнал, что его на самом деле гложет. Он всю жизнь боролся с собственным разумом, пытаясь избавиться от подсознательного знания о тайном наследии. Было время, когда он надеялся найти ответ в книгах…

В те ранние дни книги дали ему отсрочку от эскапизма, который позже он изведал во многих формах (пример – частые переселения из башни в башню), пока не набрел на столь же великую, сколь и невероятную задачу, решение которой стало главной целью его жизни.

Затем на протяжении пятнадцати лет он глотал книги в библиотеках всех башен, где ему случалось бывать, благодаря чему оставалось совсем мало времени на противозаконную деятельность. Глубокое презрение к людям, которых он прямо или косвенно обманывал, сочеталось в нем с презрением к подельникам. Сэм Рид ни в коей мере не был приятным человеком.

Он не мог предсказывать даже собственные поступки. Когда в нем разгоралось пламя ненависти к себе, его криминальная деятельность принимала самые резкие формы. Он приобрел дурную репутацию. Никто не доверял ему – да и как можно доверять тому, кто сам себе не доверяет? Но мозг и руки Сэма Рида были настолько искусны, что всегда пользовались большим спросом, хотя, случалось, проливали кровь, когда Сэм Рид давал волю своему внутреннему огню.

Многие находили его весьма интригующей личностью. Заказов хватало.

Жизнь в башнях протекала слишком спокойно, а покой не свойственен человеческой натуре. В очень и очень многих людях тлел подсознательный огонек – родственник мятежного пламени, что постоянно жгло Сэма Рида, – и этот огонек нет-нет да и прорывался на поверхность. Психологические проекции горазды принимать странные формы, такие как мода на кровожадные баллады, захватившая башни в годы взросления Сэма Рида. Не менее странным, хоть и столь же показательным было повальное увлечение, на грани религиозного поклонения, последним романтическим периодом истории человечества.

Где-то на самом дне человеческого сознания жила уверенность, что война – заманчивая штука. Хотя очень немногим довелось увидеть ее воочию, и случилось это тысячу лет назад, и была та последняя война поистине ужасной. Но легенда оказалась живучей – возможно, потому, что сам по себе ужас чем-то манит многих из нас, будит в душах нечто порочно-сладостное – то, что мы предпочитаем не называть настоящим именем.

Вольные компаньоны, эти простые труженики войны, спустя века в общественном воображении обернулись рыцарями в блистающих доспехах, и редкому мужчине не случалось взгрустнуть о том, что он не родился в ту эпоху головокружительных приключений.

Люди пели на новый лад скорбные баллады, которые были в ходу у вольных компаньонов в начальном периоде освоения Венеры; первоначальные же версии этих баллад остались в невообразимо далеком земном прошлом. Придуманные жителями башен вольные компаньоны – артисты в нарядах, не соответствующих эпохе, – исполняли эти песни перед раскачивающейся в трансе публикой, а та, повторяя каждую интонацию певцов, даже не подозревала, насколько фальшиво это звучит.

И в словах, и в ритме напрочь отсутствовала экспрессия. Потому что в башнях царил застой, а люди, жившие в этом застое, не умели смеяться от всей души. Их юмор был тонок и хитер, он вызывал ехидные смешки, но не гомерический хохот. Зиждился этот неискренний юмор на лукавстве и недомолвках, а не на душевном веселье.

И смех постепенно становился все менее добрым, все более глумливым. Казалось, близится время, когда кровожадные баллады снова будут звучать, как в далекую старину, а смех опять сделается громогласным – на чью-то беду. Единственной альтернативой смеху станут слезы – слезы, означающие поражение. Только покорителям диких просторов, людям примитивной натуры, было свойственно смеяться от полноты чувств. В башнях никто не слышал настоящего смеха, жестокого и дерзкого, кроме, быть может, старейших жителей, помнивших давние времена.