Родина

– Я? Я всегда буду на стороне сына, что бы ни случилось. И наплевать мне на чужие пересуды. Само собой, я бы хотела, чтобы он жил поближе, и чтобы работал, и чтобы семью завел. Но если так не получается, надо принимать все как оно есть и как оно сложится. Честно признаюсь – и я только тебе об этом могу сказать, поняла? – что в страшных сомнениях пребываю только по вине Хошиана. – Она обвела быстрым взглядом соседние столики, чтобы удостовериться, что их никто не слышит, потом приблизила губы к уху Биттори и зашептала: – Он говорит, что, если Хосе Мари возьмет в руки оружие, он для отца вообще существовать перестанет. У Хошиана одна надежда, что сын уехал в Мексику или куда-нибудь в те края. А если нет, то как быть тогда? Я вот решила переговорить с доном Серапио.

– Со священником? А он-то что может тебе на это сказать?

– В любом случае что-нибудь присоветует. Хуани сходила к нему на исповедь, и ей вроде бы даже полегчало.

– Тогда и вправду попробуй, поговори с ним. Ничего, кроме времени, ты не потеряешь.

В воскресенье подруги, взявшись за руки, пошли к мессе. Мирен то и дело поднимала глаза на статую святого Игнатия де Лойолы и, едва шевеля губами, что-то ему нашептывала. Что? Просила, чтобы он позаботился о ее сыне, чтобы оберегал его, пока сама она этого сделать не в силах. Ведь даже представить себе нельзя, чтобы такой добрый и такой честный парень вступил в преступную, как ее называют испанские газеты, организацию. У него такое огромное сердце, что едва в груди помещается. Он на все был готов ради других – будь то в своей команде по гандболу или у себя на работе, да где угодно. А если уж речь идет о нашем народе… Ты ведь тоже баск, а, Игнатий?

Биттори:

– Что ты там бормочешь?

– Ничего, это я молюсь.

Они причастились. Сходили, вернулись по центральному проходу одна следом за другой – опустив голову и сложив руки перед грудью. С почти монашеским благочестием. Тут стоит вспомнить, что они когда-то и вправду чуть не стали монашками. В юности были на расстоянии в половину ноготка от того, чтобы уйти в монастырь. И теперь, много лет спустя, полушутя-полусерьезно обе пришли к одной и той же мысли: всякий раз, когда одна из них ссорилась с мужем, она раскаивалась, что предпочла – какими мы с тобой были дурочками! – супружескую жизнь жизни монастырской.

– Если бы не дети, сестра Биттори…

– Пути назад нет, сестра Мирен.

Прежде чем, получая облатку, открыть рот и высунуть язык, Мирен шепнула дону Серапио: я потом к вам подойду, ладно? И священник едва заметно, с невозмутимым видом кивнул.

По окончании мессы прихожане двинулись к выходу. Дон Серапио задул алтарные свечи и следом за служкой, открывшим перед ним дверь, прошел в ризницу. Как раз этого момента и ждала Мирен для приватного разговора.

– А ты не хочешь пойти со мной? – спросила она Биттори.

– Лучше ступай одна. Очень уж это личный вопрос. А я подожду тебя на площади – если что, сама потом все мне расскажешь.

Дон Серапио уже снимал ризу, когда Мирен вошла. Заметив ее, священник – потный лоб, суровое выражение лица – отослал служку. Но парень, заканчивая какие-то свои дела, замешкался и все никак не уходил.

– Послушай, разве я не велел тебе исчезнуть?

Только тогда служка поспешно покинул ризницу, но дверь за собой оставил открытой. Сладу с ним нет! Священник решительным шагом подошел к двери и с ворчанием захлопнул ее. Как только они остались с Мирен наедине, он до приторности любезным жестом предложил ей сесть. Потом уселся сам и спросил, не по тому же ли делу она хотела встретиться с ним, что и Хуани, жена Хосечо. Мирен лишь кивнула в ответ.

Священник взял ее руку, лежавшую на столе, в свои бледные, не приспособленные к грубой работе руки – совсем не такие, как у Хошиана, у которого они шершавые и будто вырезанные из потрескавшегося камня. Зачем, интересно знать, он хватает меня за руку? Вот вопрос. Тем временем священник, поглаживая тыльную сторону ее ладони, сказал:

– Выкинь из головы любые сомнения, забудь про муки совести. Наша борьба – моя в моем приходе, твоя в твоем доме, где ты служишь своей семье, и борьба Хосе Мари, где бы он сейчас ни находился, – это справедливая борьба народа за свои законные права, за возможность самому определять собственную судьбу. Это борьба Давида с Голиафом, и я много раз говорил о ней всем вам во время мессы. Но это не личная, то есть не эгоистическая, борьба, это в первую очередь коллективная жертва, и Хосе Мари, как и Хокин, как и многие-многие другие, вносит в нее свою лепту, заранее принимая любые последствия такого шага. Понимаешь?

Мирен быстро закивала. Дон Серапио ласково и сочувственно похлопал ее пару раз по ладони. Потом продолжил: