Родина

Когда же родители стали зудеть, что он сидит дома, уткнув нос в книги, вместо того чтобы выйти на улицу и погулять с приятелями, Аранча сказала ему с глазу на глаз, да еще таинственным голосом:

– Не обращай ты на них внимания. Читай сколько влезет. Знаний наберешься. И чем больше, тем лучше, чтобы не провалиться в яму, в которую сейчас попадают многие в этой стране.

Думал Горка об этой яме или нет, но он отдавался чтению со всей страстью, на какую был способен, и Хосе Мари, видя его с книгой в руках, язвил:

– Слышь, ты, может, еще и судьбу мне по руке прочитаешь?

Однажды вечером, когда оба уже лежали в постели, Хосе Мари вдруг заговорил весьма резким тоном:

– Бросал бы ты эти свои романы, пора и тебе включаться в борьбу за свободу Страны басков. Завтра в семь мы устраиваем демонстрацию. Надеюсь, ты об этом не забудешь. Кое-кто из моих друзей уже спрашивал, куда ты запропастился. Вон твои дружки, с ними все понятно – с кем они и за кого, а тебя вроде как и нет вовсе. Что я должен на это отвечать? Да что вы, он у нас нежное растение, он днями напролет книжечки почитывает? Так вот, чтобы завтра в семь как штык был на площади.

И Горка пошел на площадь, а что еще ему оставалось делать? Надо было там засветиться. Поздоровался с тем, кивнул тому, и Хосе Мари, который был среди тех, кто нес плакат во главе колонны, подмигнул ему. Горка, затесавшись в толпу молодежи, тоже скандировал лозунги, но, правда, без особого энтузиазма. Потом вместе с остальными, подняв сжатый кулак вверх, спел Eusko Gudariar[54]. А в восемь вечера уже сидел дома с книгой.

39. Я топор, ты змея

Между тем они росли – Горка вверх, Хосе Мари вширь. Общими у них были только фамилии – и ничего больше. Друзья подшучивали над Хошианом. Он, мол, одного сына, видать, кормил, а второго нет. Но дома Хошиан остерегался повторять эти шутки. Потому что Мирен такого рода насмешки страшно бесили. Ох, какой скандал она устроила соседке, которая предположила, что у Горки завелся солитер.

Пока Хосе Мари жил в семье, братья спали в одной комнате: кровать одного стояла с левой стороны, кровать другого – с правой, и каждая изголовьем упиралась в свою стену, а на полу между ними лежала циновка.

Кроме того, кровать Хосе Мари стояла еще и у окна, поэтому ему решительно не хватало места ни для плакатов, ни для всякого рода спортивной и патриотической мишуры – то есть для всего того, чем он обожал украшать их общую с братом комнату. И получалось так, что сегодня какой-нибудь постер, а завтра картинка переползали в “зону” Горки, и прямо над его письменным столом появлялся плакат с топором, змеей и лозунгом Bietan jarrai[55].

У самого Горки имелся один-единственный постер – сильно увеличенная копия знаменитой фотографии поэта Антонио Мачадо в “Кафе де лас Салесас”.

– А это еще кто такой? Что за хрен?

– Да ладно тебе, не придуривайся, сам прекрасно знаешь.

– Нет, правда не знаю. Дедушка Тарзана?

– Поэт.

Шутка была заезженной: именно такого ответа и ожидал Хосе Мари, чтобы вылезти с популярным стишком:

О, поэт,
Какие прекрасные стихи ты пишешь.
Зато у меня яйца побольше, слышишь?

Пока Горки не было дома, Хосе Мари фломастером пририсовал Антонио Мачадо усы и черные очки, как у слепца, а рядом со ртом – облачко с текстом: Gora ETA. И потом издевался, утверждая, что старик в шляпе знает, что говорит. Горка смирился и даже как-то равнодушно терпел унижения. Что возмущало Аранчу, которая часто выговаривала ему:

– Почему ты не даешь отпора? Неужели ничего не можешь сказать ему в ответ?

– Лучше его не злить.

– Ты его боишься?

– Есть такое.

Что касалось умственных вопросов, то тут Горка был во много раз сильнее брата. И часто старший, лежа в кровати, уже в темноте, продолжал споры, которые незадолго до того вел со своими приятелями в таверне “Аррано”. Уставившись в потолок и нервно докуривая последнюю за день сигарету, он с пафосом рассуждал о вооруженной борьбе и независимости – и готов был с пеной у рта отстаивать свои убеждения. Мелочные копания некоторых приятелей в теоретических проблемах его просто бесили. Он признавал только конкретные цели: присоединить Наварру, выгнать вон гражданскую гвардию – а такие вещи, мать вашу, понятны и без всяких философских выкрутасов. Выплеснув наконец свое диалектическое раздражение, он обращался к Горке вполне дружелюбно и мирно, по-братски: спишь? – и вдруг о чем-то спрашивал:

– Вот объясни ты мне, что такое марксизм-ленинизм, но только попроще, чтобы понятно было, и коротко, а то завтра вставать рано.