Родька

— Это естественно, — сказал парень, — он ведь ни с кем не знаком. Разрешите представиться. Миша!

Он протянул руку.

Я тоже протянул ему руку:

— Родион.

Пока папа разговаривал по телефону и выяснял что-то с людьми в черных замасленных ватниках, парень сидел рядом со мной и рассматривал подшивку «Крокодила», которую выхватил у меня из-под самого носа.

— У нас очень интересно, — говорил он, слюнявя палец и перелистывая страницу. — Вот, скажем, моя работа. Люди. Через мои руки проходят сотни людей. Я знаю всех. Передовики, лодыри, полова. С кем ты захочешь, с тем я тебя и познакомлю. Евгений Эдуардович, а что, если я его отведу к Касьянычу?

— Это неплохо, — сказал папа. — Только я бы хотел его отвести сам. У меня, кстати и дело есть в мастерской.

— Ну как хотите. Как хотите.

Парень посидел еще немного и ушел.

— Н-да! — сказал папа. — Мысль действительно недурная. Сейчас я тебя отведу к одному человеку. По-моему, это самый талантливый металлист из всех, с которыми мне доводилось работать.

Папа позвонил еще по телефону. Поуговаривал какого-то высокого старика, который отказывался выдавать инструменты «лишь бы кому», и мы, наконец, пошли.

Мы прошли через термический цех, было очень жарко, горели печи, и рабочие каждую секунду выхватывали из них раскаленные железки и бросали в большие, рядом стоящие посудины. В воздухе пахло горелым машинным маслом и еще чем-то.

Потом мы прошли мимо целого ряда больших и маленьких прессов, мимо какого-то сооружения, похожего на поезд, состоящий из одних паровозов, прошли по светлому, просторному цеху, заполненному самыми разными станками, и наконец очутились в маленькой мастерской. Здесь стояло всего три станка и большой новый слесарный верстак.

Работал только один станок, я уже знал — фрезерный. Другой, почти такой же, но поновее, стоял чуть поодаль.

— Привет, Касьяныч. Пускай сын тут у тебя побудет. Не возражаешь?

Невысокого роста, очень широкоплечий, почти квадратный, Касьяныч выглядел щеголем. На нем были новые лыжные брюки, серый бумажный свитер и начищенные до блеска огромные лыжные ботинки. Дерматиновый фартук с голубыми тесемками был ярко-красный.

На папины слова Касьяныч ничего не ответил. Даже не обернулся. Не спеша орудуя двумя рукоятками, он вырезал на небольшом железном бруске какой-то сложный узор. Только минуты через три, когда фреза дошла до определенной метки, он вдруг выключил станок и сказал:

— Ты что же это, Эдуардыч? Где семнадцатая деталь?

— Как будто ты не знаешь, — сказал папа.

Касьяныч опять долго молчал.

— А я? Мне ж тоже нужно заработать на молочишко.

— Не беспокойся, заработаешь, — сказал папа. — Так можно у тебя оставить сына?

Касьяныч ничего не ответил, а только шумно вздохнул и опять включил станок.

Папа подождал еще немного, но видя, что Касьяныч больше говорить не собирается, подмигнул мне, улыбнулся я ушел.

Минут десять или пятнадцать Касьяныч работал молча. Одни только раз он обернулся, посмотрел на меня с каким-то грустным сожалением и опять вздохнул.

Немного осмелев, я стал ходить по мастерской. Она была совсем маленькая. Кроме двух фрезерных, здесь был еще новый красивый токарный станок. Я долго рассматривал всякие рычаги, кнопки и рукоятки, пытался сообразить, что тут для чего и как этот станок работает. Когда мне это надоело и я вернулся к Касьянычу, он сидел на верстаке и закусывал. Он ел бутерброд с ветчинно-рубленой колбасой и смотрел на меня все тем же презрительным взглядом.

— Что вы на меня так смотрите? — сказал я.

— Как?

— Не знаю.

— Не знаю… — повторил за мной Касьяныч без всякого выражения. Не спеша, с удовольствием он доел свой бутерброд, вытер губы чистым клочком пакли и только после этого сказал: — Жила твой отец. Скупердяй. Так и дрожит, как бы кто лишнюю десятку не заработал. Хитрющий.

Я был рад, что Касьяныч, как мне показалось, разговорился, и сказал первое, что пришло в голову:

— А вы его перехитрите.

— Как же, — сказал Касьяныч, — перехитришь. Он сам у станка собаку съел. Все винты знает. И два лишних.

— А скажите, он мог бы делать вот то, что вы?

Но на этом разговорчивость Касьяныча кончилась. Наигрывая одними губами какую-то странную, неуловимую музыку, он пошел на свое рабочее место, включил станок и тут же начисто забыл о моем существовании.

Я стал смотреть, как он работает. Честно говоря, мне было непонятно, почему папа считает его таким большим специалистом. Двигался Касьяныч медленно, фреза у него крутилась медленно. Готовую деталь он не отбрасывал в кучу ловким жестом, а не спеша осматривал, ощупывал, подчищал что-то на ней напильником, после чего прятал в тумбочку.

— Я уже почти освободился, — сказал папа, — можем еще в кино сходить.

На папин приход Касьяныч не обратил внимания. Казалось, он его даже не заметил. Но когда мы собрались уходить и стали прощаться, Касьяныч сказал:

— Ну-ка становись на тот станок.

— Это зачем? — сказал папа.

— Хочу поднять у сына твой авторитет. Он тут все допытывался…

— Ах, вон оно что, — сказал папа, снимая пальто, — только ты мне фрезу поставь, а то я запачкаюсь.