Родька

В руке у нее была уже горящая сигарета, в она так нахально смотрела на нас с папой, что помимо воли я высунул язык и скорчил рожу.

— О-ля-ля! — сказала девушка и тоже высунула язык.

— Странный способ кокетничать, — скачал папа, — это наверное, что-то очень современное?

— Говорите медленнее. — сказала девушка, — я плохо понимать. Я очень плохо понимать. Извините.

Балет шел полным ходом, а мы втроем сидели в буфете, пили пиво, и папу несло, как никогда.

Сначала девушка пыталась говорить по-русски. Она говорила с большим трудом, и мы ей помогали.

— Я хотеть…

— Я хочу.

— Да. Спасибо, Я хочу… — Она пощелкала пальцами. — Сознавать, да? Как это по-русски? Узнавать, да?

— Говорите по-английски, — сказал папа, — только не очень быстро.

Дальше я уже мало что понимал. Одно дело — читать книжку, а другое — слушать.

Сначала папа очень старался, выбирая слова. Наверное, ему хотелось говорить грамотно.

Несколько раз девушка смеялась. Но непонятно было отчего, то ли папа острил, то ли делал смешные ошибки.

Поочередно тыча в меня пальцем, они между собой выясняли какой-то спорный вопрос. Папа горячился: «Образцов. Третьяковская галерея. Оружейная палата… О! Пять дней — это много».

Но девушка считала иначе.

Тогда папа заговорил о Благовещенске: «телевизор, книги, музыка, театр».

Хотел бы я знать, когда это мы ходили в Благовещенский театр.

— Да, конечно, он говорит по-английски.

Речь шла обо мне.

Все-таки папа хитрый. Он знает, как надо демонстрировать подопытного кролика.

— Скажи, пожалуйста. — Пауза. — Есть ли в нашем родном городе белые медведи?

Это, конечно, говорится по-английски, внятно и не торопясь, как на диктанте.

Доставить папе удовольствие проще простого. Никаких новых слов. Достаточно фразу про медведей из вопросительной превратить в отрицательную. Задачка на уровне детского сада. Но мне не хочется доставлять папе удовольствие, и поэтому я говорю на чистейшем английском языке в духе Гришкиного сочинения про-осень:

— Да, у нас есть белые медведи. Их много. Они кусают людей. Люди их убивают.

Папа все-таки не выдержал и засмеялся.

Девушка тоже засмеялась.

— О! Юмор! Юмор!

Кончился второй акт, кончился антракт, и мы все сидели, и только когда раздался второй звонок, девушка встала.

Она долго что-то говорила папе, а потом мне. Но я ничего не понял, кроме «до свидания». Это она сказала по-русски.

— Ну что, поехали домой?

— Поехали… Неужели тебе не хочется пройтись по Москве?

— Вообще-то хочется, — сказал папа, — но мне кажется, что я начинаю идти у тебя на поводу. Боюсь, что это унижает мое отцовское достоинство.

— Ты думаешь?

— Мне так кажется.

— А ты плюнь.

— Ну что ж, — сказал папа. — Я, пожалуй, так и сделаю. Ты знаешь, что она говорила?

— Ну?

— Приглашала в гости. Она живет где-то недалеко от Лондона.

— Могла бы дать адрес и поточнее.

— Ничего, — сказал папа, — в этом отношении мы в расчете. Я тоже пригласил ее в Благовещенск и тоже в общих чертах. Это же форма вежливости. Ну ладно, пошли.

Всю дорогу, пока мы летели от Москвы до Благовещенска, я был занят своими мыслями, и они мне казались такими умными и такими странными, что я даже не понимал, откуда они берутся.

Я давно знаю, что хорошо, когда одна мысль вытекает из другой. У меня ничего ниоткуда не вытекало, но все равно было хорошо. Совсем нипочему я вдруг вспомнил Касьяныча и его слова, что я способный. Потом стал думать про Сашу, про Гришку Зайца… Жалко, что он уходит в вечернюю школу.

У Гришки отец — знаменитый краснодеревщик. Хорошо быть краснодеревщиком! И логопедом хорошо… И вообще хорошо бы чем-нибудь заняться. Если бы я, скажем, работал на заводе и учился в вечерней школе, у меня бы даже учеба лучше пошла. Э-эх! Н-да!..

Удивительное ощущение. Я как бы дважды летел: по небу в самолете и второй раз в самом себе. И это второе небо было шире того первого, и все это как-то очень было связано с Москвой и, главное, с папой. Но как, я и сам не понимал. Что-то во мне произошло. Что-то переменилось.

Вот он, папа, тут, рядом, и ничего не знает. Раньше я не мог бы так. Мне казалось, что если я что-то не говорю ему, то это нехорошо. А теперь я думал о себе и о нем сам, один, и мне не было стыдно.

— Что с тобой?

— А что?

— От тебя прямо током бьет. Ты что, нервничаешь?

— Нет, я просто думаю.

— Вот как, — папа посмотрел на меня с любопытством, — ну что ж, давай, давай! Это полезно.

И началась весна. Такая весна, что даже сказать невозможно. Первый раз в жизни я ощутил ее всем телом, всем существом.

Наверное, все-таки везение зависит от настроения. В эти дни мне все удавалось. Во-первых, я помирился со Светкой, во-вторых, подтянул хвосты по химии, по истории и по русскому. Папа опять разрешил мне ходить на завод. Увидев меня, дядя Федя зацвел:

— Стой, кто идет?

— Свои, свои, шпионы.

— Бонба есть?

— Дома забыл.

— Ах ты, раззява!

Даже Васька стал со мной разговаривать.

Начал, правда, как всегда, я.

— Ну что ты, дурак, кривляешься? Перестань! Ты же знаешь, как я к тебе отношусь!

Васька помолчал.

— А где твой брат?

— Он уехал в Москву.

— Яков Борисович умер, — сказал Васька, — на той неделе похоронили.

— Кто ему делал операцию?