Родька

— Вот, черт бы его побрал! — Он раскрыл папку в полистал ее. Это мои бумаги из отдела кадров. Мне и самому хотелось бы почитать, но не дают. — Да, да, все правильно! Короче говоря, речь идет о том, чтобы удовлетворить твое желание. Ты хочешь занять должность помощника мастера, и вот мы…

— Кто хочет? Я?

— Не я же!

— Но я тоже не хочу! — Я растерялся. — Да и с чего бы мне? Тем более вот так, с бухты-барахты. Об этом знаете, сколько надо думать!

— Интересно, сколько же?

— О-о! — сказал я. — Иному и всей жизни не хватит. В общем, я отказываюсь. С болью, но категорически. Да вы не расстраивайтесь. Если хотите, я вот сейчас, не сходя с места, могу назвать вам десяток кандидатур.

— Не трудись. Мы тут не глупее тебя. — И он улыбнулся. — А ты все-таки болтун. Ну, ничего, это пройдет. Считаю, что мы с тобой сработаемся. А подумать… Что же, вся жизнь — это, конечно, долго, но какой-то срок я тебе дам. Но имей в виду: учиться, учиться и еще раз учиться. Придется тебе поступать в вечерний. Или в заочный. Это же безобразие! — Он опять открыл мою папку. — Десять классов!

— А это что, мало?

— В том-то и безобразие, что много! Вот ты закончил десять классов, так? Затратил силы, время. И теперь, скажи пожалуйста, чем ты отличаешься от того горе-крестьянина, который вкалывал, вламывал, вспахал землю, взлелеял ее, а посеять забыл?

— Чем отличаюсь?

— Да, чем?

— Одной маленькой, совсем крохотной деталью.

Кто-то постучался. Начальник рявкнул, что нельзя.

— Ну? — сказал он.

— Я отличаюсь от этого крестьянина прежде всего тем… Простите, как ваше имя, отчество?

— Неважно! Ну?

— Он знал, что надо сеять, а я не знаю. У него есть семена, а у меня нет.

— Переведем, — сказал начальник. — Семена — это, значит, что же — институты, факультеты?

— Да. Семинары, кружки, общества, содружества, братства, ну что там еще…

— Не отклоняйся, держи мысль. В двух словах: есть институт, где ты хотел бы учиться?

— Есть. Но он далеко.

— Где? Конкретно.

— В трехтысячном году. А может, еще дальше.

Он усмехнулся, потом вдруг сказал:

— Ну и дурак.

— Это почему же?

— А потому что. Господи, неужели вы, черт вас побери, не можете понять, что все эти ваши мечты-разговоры — одно тунеядство, лень, плесень одна. Ты извини, я вот гляжу на тебя — ну дурак и дурак, другого даже слова не подберу!

Это было уж слишком.

— Простите, — сказал я. — Но мы не можем продолжать этот разговор, пока и я выскажусь о ваших умственных способностях. Надеюсь, вы не против?

И тут мой собеседник пошел пятнами.

— Знаешь что, милый! Ты бы все-таки не корчил из себя большего нахала, чем ты есть. Я ведь и разозлиться могу!

— Ну да?

— Да!

— Вот какое совпадение. И я могу. Причем, должен предупредить, что в гневе я страшен. Помню такой случай из своей тундровой жизни. Там у нас один боров был по кличке Официант… И он, скажем прямо… Вы уж извините, дальше я буду говорить только прямо. — Тут я искоса глянул на него и понял: еще одно последнее сказанье и — пишите письма! Но мне было наплевать. В душе моей уже отпечаталось прекрасное заявление об уходе. — Так вот, этот боров, этот хряк, этот кнур, можно сказать…

И вдруг к услышал тихое:

— Ладно, ладно. Кнур, хряк — какая разница. Только ты возьми на полтона ниже. Там же народ. Все слышно.

Ах, молодец старик! Сам дал такую течь и сам же ее законопатил! Интересно, старше он папы или моложе? А может, он просто щадит себя? Спохватился во время? Да, да, так и есть: быстро, привычным жестом, он сунул под язык таблетку. Мне стало жалко его. Сердце. Раз болит — значит, оно у него есть…

— Простите, — сказал я. — Бываю несдержан. Но ничего поделать не могу. Это у меня наследственный порок. У меня прапрапрадед был лихой шляхтич…

— Угу…

Начальник вдруг вынул расческу и, глядя в дверцу полированного шкафа, как в зеркало, стал причесываться, Я уже остыл, и мне стало неловко.

— Я пойду, пожалуй. Время, как говорится, деньги. У меня там станок гниет, да и у вас…

— Ничего. — Он продул расческу, спрятал ее в карман. — Ничего. Ты об этом не страдай. Мне по должности полагается работать с людьми. Вот я и работаю. Считай, что твоя смена на сегодня кончилась. — Он долго смотрел на меня и вдруг сказал: — Хочешь рюмку коньяку?

— Нет, что вы. Я на работе не пью.

— Молодец. Я б и не дал. Вообще-то я тоже не пью. Так, иногда.

— Расширяет сосуды?

— Расширяет. Кстати, меня зовут Федор Степанович. Но это — ладно. Давай все-таки вернемся к нашим делам. На чем мы с тобой остановились?

— Насколько я помню, на моей дурости.

— Брось, это же не со зла. У тебя вон, ты говоришь, всякие предки. Они бы сказали: «Ну экий ты какой, право»! Или что-нибудь в этом роде. А я человек простой. И родился в деревне, и вырос. Я что думаю, то и говорю: дурак — он и есть дурак. Ты не думай, это к тебе не относится. У меня вон тоже… Вот, полюбуйся.

Он вынул из кармана бумажник, а из бумажника цветную фотографию. На ней была джинсовая девица довольно нежных лет.

— А?

— У-у! — сказал я. — Дочь?

— Внучка. Тоже вот, понимаешь… И этот институт ей не годится, и тот не по ней. И думаешь, она глупая?

— Ах, напротив, напротив.