Родька

— Брось ты эту свою дурацкую манеру! Ты меня сбиваешь. Ну так вот… Слушай, а давай я тебя с ней познакомлю, а? Да я не к тому! И она за тебя, наверное, и не пойдет. Но, может, ты ее хоть отвлечешь как-то…

Интересно, от чего это ее надо отвлечь?

— Сожалею, — сказал я, — но у меня есть уже невеста.

— Вот видишь — как стоящий человек, так у него уже невеста. И как она у тебя — ничего?

— Ничего.

— А вот скажи мне все-таки…

И опять разговор перешел на институт, учебу.

— Так ведь я вам все сказал.

— Ну хорошо. Твой институт в перспективе, в будущем. А что он такое конкретно, ты можешь объяснить?

Трудно объяснить то, что и самому не очень понятно. Но я вдруг вспомнил одну штуку и обрадовался.

— Знаете, — сказал я, — у одних писателей, они фантасты, есть в книге такое учебное заведение — Институт Чародейства и Волшебства. Вот это оно и есть, примерно. Конечно, название могло бы быть и поточней. Ну, например, Институт бессмертия души. Или что-то в этом духе. Там факультеты, представляете, — телепатии, телекинеза и всяких других теле. Предсказания, предчувствия. А взять сны, гипноз… Вот посмотрите, в ближайшие сто лет будет самое главное. Но не по отдельности, конечно. В комплексе. Ведь здесь все взаимосвязано. Абсолютно все. Даже тунгусский метеорит. Я уже не говорю про тибетскую медицину, про заговоры, про мыслящие растения и про всякое такое. Вы понимаете, что это?

— И понимать не хочу. — Федор Степанович насупился. — Это все уже было. И столы вертели, и духов вызывали. Все марсианами себя воображаете… Меня удивляет другое. Вот что ты, что моя дуреха. Вам что же, кажется, появись этот институт — и вас там ждут — не дождутся? Туда ведь тоже еще поступить надо. Пока вы расчухаетесь да пока придете, там уже вас, абитуриентов, как собак нерезаных.

— А я всех пересижу, — сказал я. — Пусть хоть полчеловечества придет, все равно поступлю. Круглый год буду там сидеть, лето и зиму. Накроюсь вот так газеткам на скамеечке. Снег на меня идет…

— Ну, если газеткой, тогда конечно… Ладно. По домам. Пора уже.

Федор Степанович сложил в ящик какие-то бумаги, запер его, подергал. И мы вышли на улицу.

— А может, ты и впрямь марсианин. То-то я гляжу, разговор у нас по временам, как у глухого с немым. А так все понятно. Я ведь — плохой, хороший ли, — но человек. А ты — вон! — И он поднял пальцы к небу. — Ну ладно, давай топай. И подумай насчет главного. Разговоры разговорами, а работать надо. Раз уж Иван выбрал тебя в помощники, от него не отбояришься.

— Хорошо, я подумаю.

— Только не всю жизнь думай… О, видал?

— Угу.

С неба сорвалась звезда, и оба мы, как по команде, поднял головы.

Автобус был почти пустой.

— Вы сходите?

— Да, да!..

Я задумался и вышел на две остановки раньше.

Снег… Хорошо идти ночью по белому снегу. Скрип-скрип… Да и вообще все хорошо. А может быть, плохо? Нет, все-таки хорошо!

Стас и Стеша уже спали, но я разбудил их и заставил пить чай. Сперва они ворчали, всякими скучными способами выражали свое недовольство, а потом раскочегарились — и поехало.

Господи, как я их люблю. Как люблю! Это даже сказать невозможно. А они? Они меня любят?

— Эй, ребята, вы меня любите?

— Да, — тихо сказала Стеша.

— Еще как! — захохотал Стас. — Особенно, когда ты поднимаешь нас по ночам.

— Я вас тоже очень, очень люблю.

— Ну вот и отлично!..

А на следующий день Стас сказал мне:

— Ты бы все-таки поаккуратней насчет чувств. Стеша может принять на свой счет. С ней это бывает.

— Ну и слава богу, — сказал я. — Я же вас не разделяю.

Стат зыркнул на меня исподлобья.

— Ты что, в самом деле из-за угла мешком? Или придуриваешься?

И тут до меня дошло.

— Ты извини, — сказал я. — Но ведь мне… Надеюсь, ты-то меня правильно понял?

— Я-то — правильно. Только не вздумай гнать волну в обратную сторону. Тоже ни к чему. Пока все в норме. Это я тебе так, на всякий случай. Ты же у нас неуправляемый.

— Может, пообсуждаем?

— Нет. Поработаем.

Давно уже Стас не говорит мне, сколько шайб надо ставить, сколько гроверов. Постепенно я привык к его системе, и она мне даже понравилась. К одному привыкнуть не могу: Стас любит работать молча. А мне это утомительно. Приходится говорить с самим собой.

«Стас умный! — говорю я сам себе. Мысленно, конечно. — И в то же время он дурак, — отвечаю я сам себе же. — Надеюсь, ты не будешь отрицать, что данную машину мог взять только дурак? Затратим мы на нее уйму времени, а получим… Ничего не получим. Чего можно ожидать от старого школьного товарища? Итак, делаю вывод: Стас дурак. Погоди, погоди, а может быть, он Умный Дурак?»

Когда-то мы с Жорой для удобства рассуждений раздел или все человечество на две части: в одну определили тех, кто так или иначе нам симпатичен, а во вторую — всех остальных. Первых условно мы называли Дураками, а вторых — Умными.