Родная окраина

Щенок привстал, навострил уши, смотрит удивленно — что за шум такой?

— Заговорилась я с тобой, вода уже закипела, а я ишо и картошку не чистила. — Нашла тряпку, сдвинула кастрюлю на край плиты, накрыла: — Нехай постоить пока, спешить всю одно некуда, — и села снова. Бросила щенку пустую катушку, будто котенку: — Поиграйся…

Щенок кинулся за катушкой, догнал, взял осторожно зубами, принес Павловне.

— Несет! Ну что ты будешь делать? Принес! Это тебе, играйся. Хата, слава богу, большая, есть, где побегать. В старой не побегал бы, там повернуться было негде. — Помолчала, перебрала что-то в памяти, вздохнула. — Да… Оставил меня Кузьма с тремя детьми в хате-развалюхе. Маленькая хатка была, под соломой, одно окошко на улицу да одно во двор. И все. Раньше это сарай был, а когда отделились, свекор отдал нам его. Прорубили два оконца, печку сделали — вот и хата. — Павловна подняла голову, прикинула — у кого такая, сравнить бы. Нету таких больше. До войны в конце улицы еще стояли две — у «старцов», а теперь и те перестроили. А сюда, по дороге к химкомбинату, дома повыросли — один другого лучше: высокие, широкие, окна большие. Крыши черепичные да шиферные, а Чепурин свою даже железом покрыл. В раймаге скупил цинковые корыта, и теперь сияет хата, будто в серебре. А в хатах отопление водяное — как в городе: гармошки батарей под окнами стоят. Такую хату хотел сделать себе и Кузьма. Не успел. А жив был — сделал бы, руки у него золотые были.

Кузьма на производстве работал, котельщиком в паровозном депо, получал хорошо — восемьдесят рублей. Это по тем деньгам корову можно было купить. И уж затеял было новую хату строить, стал материал готовить. Цеглы наделал, лесу купил, камня зимой на фундамент навозил. У Карпа, у брата его, еще лошадь была, так он на его лошади возил. Черепицы выписал. Под черепицей хата тогда редкость была. Это потом уже, после войны, понастроили. А тогда — нет. И не успел. Весной, сады только распустились, умер. Операцию сделали — не помогло. Осталась без мужика Павловна, растерялась поначалу: как жить с тремя-то малолетками? Правда, были в хозяйстве коровенка и поросенок. Да все это хорошо, когда хозяин в доме, а как нет — и скотина в тягость. Не знает Павловна, за что браться. Советчиков много, помощников мало. Одни советуют замуж выходить… А кто ее возьмет с тремя ртами? Да и детей жалко: неродной отец, как он примет их? Как угадаешь, какой он будет? Другие советуют в приют детей отдать. Нет, такое она и слушать не хотела. Своих, кровных — в приют?! Какое сердце надо иметь, чтобы на такое пойти?

Бабка Романчиха — главная советчица — советовала продать припасенный для хаты материал, а жить в завалюшке: мол, дети подрастут — пусть тогда как хотят… А тетка Груша, материна сестра, совсем другое твердила. Она тогда на Бутовке жила, за шахтера замуж вышла. Женщина она была крупная, голос грубый, приедет, бывало, в гости к своим и Павловну проведает. «Не слушай никого! — говорит. — Делай, как твой мужик задумал: просторную хату с большими окнами. Чтобы светло было. Когда в доме светло — и на душе радостно». Тоже светло любила, как Неботов. «Трудно строиться? — говорит. — Ничего, зато это, может, на всю жизнь. А размотаешь материал — останешься без хаты и без денег. Корову, поросенка продай — мастеров, плотников найми. Мастерам братья помогут — вон их сколько у тебя. А старух разных не слушай, они тебе насоветуют. Тебе жить, детей растить, так вот и делай все для жизни». Бедовая была тетка Груша, одно слово — шахтерка. Ее так и звали Груша-шахтерка. Послушала ее Павловна. Продала скотину, начала строить хату. Братья помогали, Карпо, когда свободный, тоже приходил. Неботов тогда еще холостяковал, ходил сюда «на улицу», ухаживал за Катей, тоже не стеснялся, помогал. Он больше по плотницкому делу умел. «Теть, зимой пустите в хату с девчатами погреться?» — спрашивал, бывало. «Пустю», — отвечала Павловна. «Тогда мы их мазать стены заставим». Так и построили всем миром…

Павловна улыбнулась, качнула головой — смешное вспомнила:

— А глупая была, молодая. Стройка идет, с деньгами и так скудно, а мне загорелось Алешу на карточку снять. Такой он хорошенький был! Годик ему уже в то лето сполнился. Сидит в тенечке — как куколка: толстенький, ручки и ножки — будто веревочками перевязаны, белые волосики кучерявятся. Сам с собой разговаривает, играет, никому не мешает. Хочется мне снять его на карточку для памяти, и все тут. А признаться — стыдно: еще осудят, скажут, на карточки потратила. Не вытерпела все же, улучила момент, побежала тайком на станцию, сфотографировала. — Павловна встала, прошла в чулан, принесла оттуда сверток, перевязанный веревкой. Сдула пыль, развязала, долго перебирала разные бумажки, фотографии, пока не нашла ту, что искала. — Вот она! Иди погляди, — поманила она Жучка.

Жучок подошел, поднял голову. Подхватила его Павловна под живот, посадила себе на колени.

— Вот, это мой самый меньшенький, видишь, какой карапуз был.