Родная речь, или Не последний русский. Захар Прилепин: комментарии и наблюдения

Да, всё, чем можно пугать детей, там имело место. Да, война — это жуть, боль, кровь, предательство, патология. Любые наши ночные кошмары происходили и происходят не за краем Ойкумены, а совсем рядом, и парни из соседнего двора в этом принимали или до сих пор принимают участие. Можно попытаться спрятаться, убежать, не допустить и предотвратить, но в итоге всё равно каждый будет за себя и в лучшем случае за того парня; и действовать будет по обстоятельствам. Очень жизненная, как ни крути, логика.

На войну уходят, говорит Прилепин. Но с неё и возвращаются. Иногда. И необязательно калеками, отморозками или больными и несчастными на всю голову.

Как ни странно, книга Прилепина — это роман воспитания и надежды. Роста, ученичества и смирения. Смирения с тем, что уже произошло.

Можно только надеяться, что за воспитанием придёт возмужание; и как Ташевский, возвращаясь, не идёт в киллеры, а усыновляет ребёнка, — так и общество, пардон за тривиальность, перестанет как тешить себя мифами, так и язвы смаковать.

Если ребёнок заболел и плачет — его надо лечить. А не молиться, бить по голове табуреткой или сокрушаться, что вовремя не сделали прививку. Если происходит война — то её приходится воевать, хотя лучше было подумать заранее. Вообще хорошо бы дети не болели, люди не умирали, не было войны и над одной шестой суши всегда светило солнце. Но… Но так не бывает. И каждая война даёт России своих писателей.

Владимир Бондаренко

публицист, критик [ «День литературы», 19.09.2005]

Чеченская война родила своего прозаика спустя пять лет после его возвращения из солдатских окопов. Страшный роман «Патологии» Захара Прилепина. Страшный своим реальным знанием войны. Я бы его, не задумываясь, поставил в один ряд с ранней фронтовой прозой Юрия Бондарева и Василя Быкова, Константина Воробьёва и Виктора Астафьева.

С этим романом Захар Прилепин сразу вошёл в лидеры своего поколения. На голову опередив всех своих сотоварищей, уже годами публикующихся в толстых журналах. От участников «Дебюта» до завсегдатаев липкинских литературных обсуждений.

У Прилепина показана реальная война, а не бытовые зарисовки богемно-наркотического состояния пятнадцатилетних юнцов, выдаваемые за откровения всего постсоветского поколения. Любая бытовая жуть уличных подворотен читателями отстраняется от себя, как нечто чуждое; будни чеченской войны от себя не отстранишь. Это уже наша реальная история.

В Чечне воюют безжалостно и беспощадно. И не убьёшь ты, вчера ещё студентик и маменькин сыночек, волею судьбы попавший в армию, воспитанный на самых гуманистических идеалах, — тогда убьют тебя.

Придёт время — и уже опытные, обстрелянные ребята сами будут рваться в бой и мстить за погибших друзей. И отказываться даже контуженные и раненые — уходить из отряда, потому что уже их всех связывает какое-то смертельное братство. Придёт время, и во время боя выбитые из своего здания бойцы не будут уже чувствовать ни холода, ни голода, будут брести часами по холодной воде, ибо выйти из воды — означало умереть.

В романе Захара Прилепина практически нет отрицательных образов. Даже трусоватый Руслан со временем вписывается в их отрядную жизнь. Все как братья, у всех всё общее. Но и к этому братству они пришли лишь через законы войны. Или будут вместе и выживут — или каждый за себя, и все погибнут. Нет места эгоизму.

Роман не идеологичен. В нём нет ни анализа причин войны, ни тех или иных инициаторов её, дельцов, заинтересованных в войне и с той, и с другой стороны. Всё страшнее. Реальнее и проще. Воюют наши и не наши. Гибнут наши и не наши. А в период между боями ходят на рынок, где у чеченок же и покупают питьё и продукты.

Леонид Юзефович

писатель [ «Искусство кино», август 2005]

Захар Прилепин попал в Чечню совсем молодым, но его личный духовный опыт был объёмнее, чем у большинства его товарищей по оружию, в том числе куда более взрослых и житейски опытных, чем он сам. В его романе ощущается традиция не «окопной прозы», а советской литературы 20-х годов с её экспрессией — рваной, мучительной, ищущей свой язык для невероятного, небывалого и дикого.

За «Патологиями» угадывается влияние не Григория Бакланова, а Артёма Веселого, не Бондарева и Быкова, а Вс. Иванова, Газданова и Бабеля. Может быть, потому что эта война — тоже отчасти гражданская. Со всеми ужасами таких войн.

И ещё. Проза Захара удивительно кинематографична — не в том пошлом смысле, что её удобно переложить в сериал, а в изначальном, опять же из 20-х годов идущем понимании литературы как высокой хроники, обязанной запечатлеть те подробности бытия человека во времени, которые никакими иными способами сохранены быть не могут.

Кинематограф может принять эстафету у этой книги.

Александр Токарев

журналист [ «Лимонка», 16.06.2008]