Родная речь, или Не последний русский. Захар Прилепин: комментарии и наблюдения

Помнится, году в 1989-м в Тулу приезжал заместитель главного редактора журнала «Наш современник» Александр Казинцев — один из так называемых охранителей. На творческую встречу с ним собралось в ДК профсоюзов три десятка человек, не больше. Причём неосведомлённым, искренне любопытствующим юным простаком был, очевидно, один я, остальные же туляки — продвинутые читатели «Огонька» и «Московских новостей». Бедные, злые, успешно подготовленные журнальчиками, газетками и телевизором к самосуду с переделом. Они прицельно торпедировали ошалевшего от либерального напора столичного гостя вопросами типа «зачем вы мешаете стране стремительно переходить к нездешнему счастью?». Казинцев не скоро перевел дух, не скоро опомнился, а в конце встречи, грустно оглядев взыскующую повального счастья аудиторию, произнёс: «Дело в том, что все эти перестроечные трюки они делают не для вас, а для себя…»

Ну а кто такие «они»? Кто такие «мы»? И в чём, наконец, секрет перестроечных фокусов, в какие бы времена «они» их не осуществляли прямо на наших глазах? Сделав главного героя то ли простаком («человек без свойств»), то ли трикстером («человек со всеми свойствами»), Прилепин снабдил его уникальной оптикой: Артём не обременён априорными суждениями и спекулятивным умом, зато видит текущую ситуацию как она есть. В режиме здесь и сейчас. «Ихний» фокус-покус поэтому не проходит. Это свойство молодого героя мифопоэтически подчёркнуто тем обстоятельством, что он убил отца. Не по злобе, а потому, что тот изменял его матери. Нет, даже не поэтому: отец, этот носитель и транслятор родовых и национальных ценностей, предстал Артёму в совершенно голом виде, в грязном свете. Впрочем, не то, не то! Мать мстительно схватила ножичек, замахнулась на супруга, Артём её руку перехватил, неосторожно полоснул отца по горлу… Механика, по крайней мере, в фильме не вполне ясна. Важно лишь то, что Артём не нагружен родовыми предрассудками. И он легко разбирается там, где белогвардейцы с чекистами одинаково путаются.

Вот и сам Прилепин настаивает: не было специфического коммунистического террора. Ведь и соловецкие пытки, и соловецкие предательства, включая выдачу монахами на смерть легендарного святителя Филиппа Колычева, ни стилистически, ни ментально не отличаются от того, что происходит на глазах у Артёма Горяинова в 1927-м! Кстати, когда в лагере особого назначения начинается чехарда с арестами, избиениями и убийствами прежних чекистов, Артём, как и положено трикстеру, торжествует, глумится. Его увещевают, он не унимается. Ну да, не святой. Сказано же: трикстер. Сказано: простак. Не научен. Безотцовщина. Но, к примеру, те, которые травили в зале профсоюзного ДК трезвого москвича Казинцева и которые всего через пару-тройку лет исследовали в поисках какой-никакой жратвы тульские помойки, — они, наученные и начитанные, лучше? Профукали страну, сдали вместе с партийными билетами здравый смысл и человеческое достоинство. Они — лучше?! О, я хорошо помню эти апелляции к Богу, «родному пепелищу и отеческим гробам», эти агрессивные голоса и «справедливые требования» туляков снова всё переделить. Вещь Прилепина хороша тем, что впервые за три десятилетия предлагает новый стиль мышления. Она против фокусов, против жонглирования. Всегда же есть люди, чаще не слишком умные, которые, не будучи ничему научены, видят происходящее без фильтров, дизайна и обработки.

Иногда эта история напоминает страшную-страшную сказку. Неокультуренную, необработанную, вроде сказок Афанасьева или братьев Гримм. Но придётся повториться: лишь на уровне литературного материала, визуального и темпоритмического подкрепления этому нет. Упущен грандиозный шанс на совершенно новую поэтику. Любовная линия, когда Горяинов как бы уводит женщину, чекистку Галину, у страшного царя здешних мест Эйхманиса, тоже ведь разработана недостаточно варварски. «Жили недолго и умерли в один день». Актёры чрезмерно психологизируют, хотя Ткачук, пожалуй, меньше Александры Ребёнок и Сергея Безрукова. Но «Обитель» даже и в таком виде противостоит безобразной тенденции последних десятилетий: беспардонно воспевать Зону Комфорта словно бы в назидание тем, кто — вот подлецы! — будто бы сердечно расположен к «ленинско-сталинскому террору» и зоне за колючей проволокой. Довольно же врать: практически никто из противников «России как безразмерной зоны комфорта» к террору не расположен. Наоборот, очень хочется по-хорошему. Однако пока что не получается: достоинство, отнятое у нации в период перестроечной подчистки истории, по сию пору не возвращено, а значительная часть населения категорически с этим оскорбительным обстоятельством не согласна.