Роднички

— И правда! Вино-то, чать, выдохлось уже. Пельмешки горяченькие подоспели. Кушайте, гости дорогие, кушайте!..

Снова зазвенели стаканы, замелькали вилки, поднялся несвязный веселый гул. Антон с Кешей тоже выпили по полной стопке — им уже не хотелось отставать. Выпив, Антон почувствовал, что пьянеет: лицо как-то отяжелело, щеки горели, но было весело и уютно сидеть за столом, слушать громкий говор гостей — гости все ему нравились, все лица такие веселые, добрые, и даже Леонид хороший парень, только немножко гордится и любит поучать. Кеша сидел рядом — тоже красный как помидор, наивно моргая своими белесыми ресницами и блаженно улыбаясь.

— Ну что, ребята, песню? — склонился к ним Павел.

— Хорошо бы, — поддержали они и потянулись за тетрадками.

Павел сдвинул густые брови и картинно задумался. Потом вскинул руку над столом, призывая к тишине. Говор и шум стали затихать, красные от выпитого, ожидающе-улыбчивые лица обратились к нему. «Зачем ты, безумная, губишь того, кто увлекся тобой? — нарочито густым голосом затянул Павел, и несколько нестройных голосов подтянули ему: — Неужели меня ты не любишь, не любишь, да боже с тобой».

— Пиши, — сказал Антон своему напарнику. — Бери тетрадку и все з-записывай, — удивляясь, что язык плохо слушается, сказал он.

— Я пишу, — соглашался Кеша, тыча шариковой ручкой в тетрадь. — Только она не пишет, проклятая. Паста, наверное, кончилась…

— Да ты не тем концом пишешь! — рассердился Антон.

— И правда! — ужасно удивился Кеша. — Пьяный я, что ли?..

— Зачем ты меня завлекала? Зачем заставляла любить? — грозно и со слезой гудел Павел, а гости хором вторили ему: — Должно быть тогда ты не знала, как тяжко любовь изменить…

— Точно, — кивал отяжелевшей головой Антон. — Ты пиши, Кеша. Все записывай. Это очень точно все… — Он как будто бы и понимал, что песня невесть какая, совсем не лучший образец фольклора, но уж так он что-то размяк от выпитого, и так ему было грустно и хорошо, и такую теплую родственную любовь чувствовал он к этим людям, сидящим за столом, ко всем людям вообще, и такая правда вдруг открылась ему в нехитрых словах этой песни, что комок подступил к горлу, и, сдерживаясь, чтобы не обронить слезу, он грустно кивал головой, а потом, вздохнувши глубоко, и сам стал подтягивать.

Но песню не допели, скомкали. Один из гостей взял старенькую гармонь с выцветшими малиновыми мехами и перламутровыми пуговками, закинул за плечо широкий ремень и заиграл плясовую, негромко пока, вполтона, будто для пробы. Гости, засидевшиеся за столом, с веселым оживлением стали подниматься. Сдвинули столы и лавки к стене, освободили место. Гармонист играл, но никто из гостей выйти в круг пока не решался. Старик Лунгин, пьяненький и веселый, остановился перед Зиночкой, топнул раз, притопнул другой старым валенком и шутливо подбоченился.

— Эх, Зинка, пойдем спляшем!..

— А ты сможешь, деда? — засмеялась она.

— Да, чать, смогу. Старый-то конь борозды не испортит.

— Борозды не испортит, но и глубоко не пашет, — не моргнув глазом, ответила Зиночка, и общий хохот покрыл ее слова.

— Ну, бритва! — засмеялся старик и, сокрушенно покачав головой, сел на лавку. А Зиночка, сдернув косынку с плеч, вышла в круг, легко и небрежно оттопала в ритм и вдруг звонким сильным голосом в гармонные переборы впечатала:

Я любила черта!
Уважала черта!
У него, у черта,
Я уже четверта!

— И-их! — взвизгнула она. Павел, широко раскинув руки, выскочил в круг. Он топнул раз — дрогнули стены, топнул два — зазвенели бокалы на столе; и пошел, и пошел притоптывая, каблуками прищелкивая, только половицы застонали под ним. Гармонист рванул мехи, быстрее заплясал пальцами по клавишам. Павел зачастил ногами, так что дрожь прошла по половицам. Но Зиночка встала перед ним и остановила его. Сама пошла в перепляс, ловко и затейливо притоптывая.

Я любила Феденьку
За походку реденьку
Я любила Петеньку
За шелкову петельку.

— Зинка, шельма! — в восторге, в изнеможении крикнул Павел. Он раскинул руки, чтобы поймать ее, но она улетела, как вихрем схваченная. Она плясала самозабвенно и смело. И следа в ней не осталось той ленивой скуки, без которой не видел ее ни разу Антон; в пляске она была другая, озорная и легкая. Где брала она свои частушки, помнила ли давно или выдумывала сейчас, но, ничуть не запинаясь в вихре пляски, звонко врезался в гармонные переборы озорной ее голос:

Я упала и лежу
Во все стороны гляжу
Туда глядь, сюда глядь —
Меня некому поднять.

— И-их! — снова взвизгнула она и легко порхнула от наступавшего ей на пятки Павла. Пляска раззадорила всех, еще несколько человек вошли в круг, и здесь уже стаканы на столах заплясали от топота. Даже старик Лунгин и тот не утерпел, вскочил с лавки, седые волосы дыбом, лицо красное, топнул да притопнул валенками, старческим фальцетом пропел: