Родник Олафа

Спать устраивались вокруг костров: развели еще два, нарубили лапника и побросали возле огней. Протозанщик должен был и дров в костры подкидывать. По ночам уже было холодновато. Вили Вак отвел, как обычно, Спиридона на ладью, привязал его к мачте, потрепал глумливо по щеке и ушел. Спать от холода Спиридон не мог. Он корчился у мачты, лязгая зубами. Но потом на ладью поднялся Скари и бросил ему плащ. Спиридон завернулся в него и только позже сообразил, что бо, верно, это плащ самого Сньольва.

Когда все затихли у пылавших костров, с противоположного берега донесся вой. Задремавший Спиридон открыл глаза и увидел сперва звезды над елями, а как привстал, то узрел и лицо протозанщика в отсветах огня. Варяг глядел через реку.

Только вой на берегу стих, как откуда-то из глубин Оковского леса донесся другой, сильный, страстный, протяжный.

И снова настала тишина, прерываемая лишь треском дров да какими-то всхлипами на реке.

Спиридон пытался согреться, глядя на звезды. Они были далеки. Иные хладны, как и глаза Сньольва, а иные красноваты и даже… цветом в ягоды ландышей. Спиридон думал о лежавшем сейчас у разверстой могилы хёвдинге. Вспоминал, как впервой его узрел, его властные жесты, одобрительные слова о нем, растущем воине, и понимал, что все это плавание по Волге и Двине было токмо благодаря этому человеку… Человеку, странно похожему на Хорта.

Что же будет теперь?

Он засыпал, чуя на своем лице свет оранжевых ягод.

Утром хёвдинга с оружием, в шеломе, накрытого щитом, опустили на жердяных носилках, наспех связанных лубом, на дно лесной ямины. Засыпали рыхлой землей, сверху камнями. Над могилой водрузили сосновый, грубо вырубленный крест. Скари читал молитву. И Спиридон помыслил, что все здесь хрестьяне. И Асбьёрн бысть хрестьянин, крестился над могилой, повторял за Скари слова молитвы…

Для тризны зарезали овцу, изжарили, вместо хмельного меда али вина из набранных Спиридоном ягод сварили питье да и пили его еще горячее. Спиридон все-таки отнес мяса и питья Нагме. Постучал о борт да и сунул плошку и кружку в вежу. Позже Нагме и сама вышла. Глядя исподлобья на пирующих варягов, она прошла по ладье, ступила на берег и ушла в молодой ельник. Асбьёрн что-то кликнул ей вослед, подняв кубок с питьем. Варяги усмехались, сверкали зубами. Будто и впрямь охмелели от питья… Но то еще было не питье хмельное, от коего все двоится и чего только ни видится. Мать Василисы, бабка Белуха, отравилась оранжевыми ягодами и после сказывала, что и мужа своего видала, сгинувшего в лесу, и родичей, ушедших в вырий. А чуть поболее съела бы – и сама в тот вырий нырнула.

Нагме не появлялась, и Асбьёрн встал и пошел за ней.

Он вломился в молодой ельник. Послышался голос девицы. Асбьёрн смеялся. Она закричала, вырвалась из ельника в разорванном своем шелковом наряде. Но убежать ей не дал Асбьёрн, он схватил сзади ее за косы и рванул к себе. Лицо девицы запрокинулось к лесному синему смоленскому небу. Медвежьи лапы варяга охватили ее тонкий стан.

– Хав! – гаркнул Асбьёрн, разрывая наряды девицы и держа ее извивающееся тело в лапах. – Хав!

Хав, сидевший в ладье, поднял распухшую голову, мутно посмотрел и вновь уронил голову на грудь.

Нагме сопротивлялась, в разрывах одежд виднелось ее тело. Асбьёрн повалил ее на осеннюю траву и, удерживая одной рукой, сдернул другой свои порты, а потом и шаровары девицы. Замелькали ее голые ноги, но это уже не могло остановить Асбьёрна с медвежьим загривком и темным удом.

Спиридон, подхватив колодину, кинулся прочь от костра. Но тут же был сбит нагнавшим его Вили.

– Пойке Рунки?!

Спиридон пытался встать, но Вили Вак придавил его коленом и ударил в лицо.

Послышались веселые возгласы варягов. Вили Вак оглянулся на них. Но тут к ним направился Скари. Голос его был повелителен. Вили отрывисто отвечал ему. Скари снова повторял что-то, и Вили встал, оправляя рубаху.

– Пойке Рунки, – молвил Скари. – Траэль не должен лезть в дела свободных. Смирись. Иначе он сотворит тебе худо.

И Спиридон сидел возле колодины, уткнувшись взглядом в землю.

Нагме уже не кричала.

В ладье кудахтали куры.

Отчалили поздно. На высоком берегу среди сосен остался крест, казавшийся в солнечном свете янтарным. Но как будто на этом берегу навсегда оставался кто-то еще. Нагме. Как будто она осталась здесь, принесенная в жертву хёвдингу Сньольву. И янтарный крест мнился Спиридону идолом. Разве эти люди с заросшими лицами не идольцы? Идольцы и есть. Как и Хорт с Мухояром. Как и все, все, все… Хоть и мнихи смядынские, тоже хотевшие содеять волхва жертвой – с серебряным ошейником на костре. И Спиридон не ведал никакой светлой веры в этих лесах, на этих реках, да, видно, и на дальних морях – нигде. Нигде не было светлой силы… Токмо аще там, на верху Днепра, у Серебряного моста… Но как это далёко. И почему же мних Ефрем не умеет спознать о творящемся здесь? Не умеет послать ангелов своих молитв на помощь? Али тот святитель-грек с шапкой, аки навершие желудя, чье имя носит он, отрок из смольнянского града Вержавска?