Родники рождаются в горах

— Жамалудин. До войны был каменщиком, — он взял у женщины мастерок и, кивнув столяру-калеке, принялся за работу. Женщина подавала Жамалудину камни и глину, девочка, совершенно успокоившись, бегала от отца к матери и обратно. Жамалудин ничего не слышал, кроме стука своего молотка. Стена быстро росла, будто Жамалудину помогало еще множество невидимых рук.

Вечером мать и дочка легли спать на каком-то тряпье.

— У тебя есть семья? — спросил у Жамалудина безногий.

— Нет! Война всему помешала.

— Ты, я вижу, хороший каменщик.

— Кое-что в этом деле смыслю.

— Откуда сам?

— Из Дагестана. Слышал?

— Дагестан! Конечно, знаю. В нашем полку был аварец Магомед. Мы его называли Мишей. Его убило под Будапештом. Лучше быть убитым, чем безногим…

— Зря ты так говоришь. Закажешь протезы. Можешь и сам сделать. Руки твои, я вижу, мастеровые. И жена у тебя хорошая.

— Наташа… Она приехала за мной в госпиталь и сказала: «И молнию и радугу мы поделим пополам». Взяла меня с собой. А я ей просто в тягость! Ей другой муж нужен. Вроде тебя.

— Не говори так! Не по твоей же это вине. Война! Твоя жена это понимает.

— Да, да, — он несколько раз нервно затянулся папиросой. — Вон у тебя и руки и ноги! Как бы там ни было… Она такая красивая и молодая, а какой я?

— Ваня! Ты все про свое? — подала голос Наташа.

Безногий отбросил папиросу.

«Сейчас же уеду я отсюда. Характер у него, видно, неважный», — подумал Жамалудин. И сразу вспомнил девчонку — такой, какой увидел ее издали: худую, бледную, с камнем в слабых тонких руках. «Словно муравей со своей ношей. Нет, не уйду, пока не закончу дом. Куда мне торопиться? Вернусь позже на неделю, ничего не изменится».

Утром, увидев, что Жамалудин даже не глядит в ее сторону, Наташа подошла к нему, шепнула:

— Ты не сердись на него, война раздавила ему сердце.

Так, помогая по дороге людям, Жамалудин добрался до родных гор только в феврале. В городе Жамалудин сел на попутный грузовик. Его довезли до соседнего аула. Дальше пришлось идти пешком. Было скользко, мороз пробирал до костей.

Стемнело. Поднялась метель. Ветер выл, как стая голодных волков. Колючий снег бил по лицу, попадал в глаза. Казалось, он угрожал: «Я доберусь до тебя, сброшу со скалы!» Но как ветер ни старался, в нем не было силы, чтобы одолеть закаленного войной солдата. Ушанка отяжелела от ледяных сосулек, стеганка задубела. Он зашел за скалу передохнуть, набраться сил. Ветер на мгновение стих.

Вдруг до Жамалудина донесся жалобный детский плач. Жамалудин прислушался, но ветер с новой силой ударил солдату в лицо.

«Померещилось мне! Откуда здесь быть ребенку в такую ночь?» — Жамалудин хотел было идти дальше. Истошный детский крик вновь остановил солдата.

«Иях!» — Жамалудин прислушался. Ветер замер. Сомнения не было: рядом плакал младенец. Жамалудин, проваливаясь в сугробы, бросился к пещере. Войдя под ее своды, зажег спичку и остолбенел. На камнях лежала молодая женщина, как ему показалось, без всяких признаков жизни. Рядом на охапке сухого сена, кое-как прикрытый тряпьем, копошился крошечный младенец. Он будто вступал в единоборство со свирепой ночью, бессознательно сжимая кулачки.

Жамалудин взял ребенка, расстегнул гимнастерку, приложил прямо к своей голой груди. Стеганкой укрыл женщину. Ребенок, согревшись, умолк. Женщина слабо застонала. Жамалудин быстро разжег костер.

Женщина открыла глаза и, увидев склонившегося над ней незнакомого мужчину, крикнула:

— Аллах, я покрыта позором! Мне — смерть!

— Не бойся меня, — сказал Жамалудин. — Я — солдат, иду с фронта в свой аул.

— Солдат! Дай аллах тебе здоровья и счастья! Сбрось меня со скалы вниз! Сбрось! Пусть меня не найдут! — быстро говорила женщина. — Еще прошу тебя, похорони все, что ты видишь в своем сердце! Я опозорила отца. Своих четырех братьев…

Жамалудин, не зная, как ее понять, стоял в нерешительности. Ребенок шевельнулся и прикоснулся к его груди теплым, влажным ртом.

«Нет, я не дам этой женщине умереть! Я должен спасти обоих. За эти годы я перевидал столько смертей! Довольно. Почему она и ее сын не должны жить?!»

Жамалудин вынул из мешка полотенце и теплый платок, купленный им в подарок матери на толкучке в Махачкале. Осторожно завернул младенца и вновь нагнулся над женщиной.

— Ты должна жить! Родить ребенка не позор, а счастье!

Женщина, шепча невнятные слова, потеряла сознание.

Постепенно ветер затих, зато буря бушевала в груди Жамалудина. Стоило женщине на миг очнуться, как она начинала просить:

— Сбрось меня со скалы. Сбрось… Если хочешь мне помочь…

Жамалудин, наконец, решился: положил заснувшего младенца на грудь матери, взял обоих в охапку. Прижал к себе тяжелую ношу, вышел в снежную морозную ночь. Идти было скользко. Со лба Жамалудина лил пот, будто он косил траву в знойный июльский полдень под палящими лучами солнца. Он останавливался передохнуть, так и не освобождая рук от тяжести. Жамалудин боялся простудить женщину, боялся, что погибнет ребенок. Если младенец замолкал, с ужасом думал: «Неужели умер?» Но стоило прозвучать жалобному детскому крику, повторял про себя: «Жив! Жив!»