Родники рождаются в горах

Жамалудин давно решил: идти к Алиасхабу рано или поздно придется, но сейчас он чувствовал на сердце тяжесть и смятение. Беспокойство росло по мере того, как он подходил к дому Алиасхаба. У лестницы он перевел дух, как перед подъемом на высокую скалу. Вдруг Алиасхаб скажет, что не отдаст дочь в чужой аул? Вполне возможно! Разве сын мой недостоин ее? — взбунтовалась гордость. — Намекну, что наши дети уже уговорились между собой.

Жамалудин поставил ногу на ступеньку…

На веранде он сбросил шубу, отряхнул ее от снега, повесил на гвоздь, принялся выбивать снег из папахи.

В дверях показалась Шарифат.

— Вуй! — растерялась она. — С приездом, дядя Жамалудин! — Она накинула на голову упавший на плечи платок. Поспешно сняла с гвоздя овчинную шубу гостя. — Здесь на морозе не нужно ее оставлять! Потом холодная будет!

— Машины не ходят, дочь моя! Пришел к вам пешком. А отец дома?

— Дома! Дома! — девушка распахнула двери.

— Ассалам алейкум, гостя примете? — спросил Жамалудин.

Алиасхаб поднялся ему навстречу, снял очки, положил на стол, приветливо протянул руку.

Супайнат, склонившись над сковородкой, пекла чуду.

Алиасхаб посадил Жамалудина поближе к печке.

— Ва алейкум салам, пусть у того сломается хребет, кто не любит гостей!

— Да пусть не пройдет дня, чтобы гость не пожаловал к нам! С приездом! Устал в дороге? — спросила Супайнат, подойдя поближе к Жамалудину.

— Спасибо, не устал, хотя шел пешком. Как вы поживаете? Снег выпал глубокий. Хватит ли у вас корма скоту?

Жамалудин провел рукой по лицу, оно было влажным от таявшего снега. Рядом раздался знакомый звонкий голос сына. Жамалудин вздрогнул: «Иях! Все-таки он пришел!» — Испуганный, он повернулся к окну.

— Алиасхаб, настрой погромче радио, Хаджимурад поет!

Супайнат быстро подошла к висящему на стене репродуктору. Алиасхаб покрутил винтик. С глиняным кувшином в руках из соседней комнаты прибежала Шарифат. «Нашли время радио включать», — думал смущенный Жамалудин, по очереди рассматривая Алиасхаба, Супайнат, Шарифат. Они слушали песню, не скрывая восторга:

Как часто упрекаешь ты меня,
Что стал я чрезмерно веселый.
Плохи иль хороши мои дела,
А грустным никогда я не бывал.
Но я и веселый-то потому,
Что ты всю грусть себе взяла одна.
Порой печалюсь,
Но печаль таю.
Тебе одной веселье отдаю.
А я своим весельем
Хочу, мой друг,
Твою развеять грусть.
К лицу горцам — люди замечали —
Печали тень,
Задумчивости тень,
Но что мне делать,
Если каждый день
Ты отнимаешь все мои печали!

«Наверное, он про Шарифат поет. Она что-то грустная, а мой лоботряс почти всегда веселый. Хорошая песня, я до сих пор ее не слышал. Он при мне о любви не поет».

На губах Шарифат играла улыбка. Гордая головка на тонкой длинной шее склонилась к плечу. Во все глаза девушка смотрела в репродуктор, будто надеялась увидеть живого Хаджимурада.

— Словно со стола убрали лакомство, которого не попробовали, так получается, когда Хаджимурад поет только одну песню! — Супайнат подбежала к печке перевернуть подгоревшую с одной стороны чуду. — Сожгла я ее все-таки!

— Спел бы еще одну песню Хаджимурад, весь дом у тебя сгорел бы! — засмеялся Алиасхаб.

Шарифат, опомнившись, поставила на полку кувшин, который все время держала в руках. Вопросительно посмотрев на мать, девушка вышла.

— Завидую тебе, что всегда у тебя в доме звенят такие песни, — сказала Супайнат, бросая на сковородку очередную чуду.

— Услышит с горы хорошую песню — готова за ней прыгнуть в пропасть, — пошутил Алиасхаб.

— Алиасхаб юношей заставлял пандур рыдать. А как на мне женился, пальцем струны не коснулся. Обманул, как дети обманывают птиц: сперва показывают зернышки на ладони, а когда пташки подлетают поближе — ловят в силки…

— Да уж чего теперь петь, если ты моя жена, — засмеялся Алиасхаб. — У вас начались весенние работы? Наверное, уже вывозите навоз на поля?

— Какие там весенние работы?! Снег в этом году валит, будто небесная крыша треснула. Вот растает — начнем и в поле работы и в саду. А у вас как дела?

— Идет ремонт тракторов. Да как-то неровно: одну деталь находим, другой нет. Много хозяев развелось, — посетовал Алиасхаб. — Говорят же: отару, что пасли два чабана, съели волки, а отара с одним чабаном уцелела. Поэтому волк и поет: «Пусть живут четыре глаза, они видят хуже двух».