Родники рождаются в горах

Самый маленький мальчик
Самый ценный мой клад,
Шелковистее шерсти
Самых белых ягнят.
Я хочу, чтобы сильным
Подрастал ты, сынок.
Чтобы складным ты был
С головы и до ног!
Подрастешь — твои руки
Будут тверды, как медь.
Ты добро не станешь
Для людей жалеть.
Подрастешь ты и будешь
И умен и хорош,
Ты всю землю обскачешь
И пешком обойдешь.
Ты, сынок, побываешь
И у туч на груди,
Где пред тем, как пролиться,
Притаились дожди.
Пусть твои взор соколиный
Будет зорок и смел,
Как недельный ягненок,
Ты и мягок и бел!

Еще утром Жамалудин втащил колыбель, найдя ее в нижней комнате.

«В этой колыбели качали меня и моих братьев. Мать мечтала положить в нее моих сыновей. Ребенку в колыбели кажется, что он спит на крыше вселенной. Материнская грудь, склонившаяся над колыбелью, заменяет ему небо, а соски груди — солнце. Струи молока подобны солнечным лучам». Жамалудин вздохнул: «Я укачаю его в колыбели, он будет спать, как на крыше вселенной, но солнца — материнской груди не будет у моего сиротки!» Он покормил мальчика кашей из толокна, положил на нары.

Жамалудин хорошо вымыл колыбель. Во дворе вытряс матрац. Перед очагом разрезал его, чтобы получились подушки для ребенка.

Рассветало, колыбель была готова.

Ханича вошла в оставшиеся открытыми ворота за сеном для коровы и с удивлением услышала, что Жамалудин поет:

Льву пожал он лапу
В лесу, в лесу.
Он рукою вытер
Тигру слезу.
Одолеет гору
Одним прыжком,
На скале построит
Любимый дом.

«Вуя, от своих несчастий он совсем спятил! — решила Ханича. — Говорит, что плохо себя чувствует! Выпроваживает гостей. Оказывается, все это неспроста. Он потерял рассудок».

Пряча тревогу в сердце, Ханича поднялась по ступенькам, осторожно заглянула в окно. Теперь она решила, что у нее самой помутилось в голове. Жамалудин, склонившись над колыбелью, укладывал туда ребенка.

Ханича распахнула дверь и ворвалась в комнату:

— Вуя, Жамалудин, в своем ли я уме? Что это? Откуда у тебя младенец? Почему ты с ним нянчишься? Где ты его взял? Почему мы ничего не слышали?

— Это сын мой! — сказал он, когда Ханича на минуту смолкла.

— А где его мать?

— Его мать, моя жена, умерла по дороге домой. Я ее похоронил. Вот мы и остались вдвоем с сыном.

Ханича развела руками.

— В ауле и не слыхали, что ты женат…

— Не успел написать… Хотел мать порадовать внуком…

Ханича всплакнула.

— Вместо радости — беда пришла. О горе, горе!

Жамалудин поднял бровь.

— Сын-то у меня остался…

Ханича на мгновенье замерла с открытым ртом.

— Я еще хочу тебя спросить, — зачастила она. — Где ты рос? В горах? Или среди дикого кустарника на песке? Война, наверное, тебя изменила? Даже соседям не сказал, что у тебя сын? А матери у него нет… Смотри — искромсал перину! — Женщина заплакала, увидев неумело сшитые подушки. — У нас дома швейная машина, пойду все приготовлю! Ой, слиток золота, вылитый отец! — С этими словами Ханича исчезла в дверях.

«Вот в такие черные дни только понимаешь цену женщине, нет у меня даже троюродной сестры», — подумал Жамалудин.

Ханича ушла ненадолго. Она принесла все, что по ее мнению, нужно было для колыбели. Удобно уложила мальчика и, покачивая люльку, запела:

Мой сыночек дорогой, баю, баю.
Пусть достанется мне, от невзгод постаревшей,
Пусть достанется мне, от забот поседевшей,
Горе, назначенное тебе!
Мой сыночек дорогой, баю, баю.
Пусть достанется мне, изнуренной заботой.
Пусть достанется мне, изможденной работой,
Горе, назначенное тебе!
Мой сыночек дорогой, баю, баю.
Пусть достанется мне, без кинжала убитой,
Пусть достанется мне, без нагайки побитой,
Горе, назначенное тебе!

Вслушиваясь в спокойное, ровное дыхание, она тихо сказала:

— Машаллах, машаллах, лучшего клада, чем колыбель, не найдешь на земле для младенца! — Обернувшись, уже от двери, спросила: — Как звать твоего сына?

— Как звать? — Жамалудин посмотрел на Ханичу. «Я еще никак его не назвал», — хотел он ответить, но вовремя прикусил язык.