Родники рождаются в горах

А вы знаете, что такое счастье? Если спросите у молодоженов, они вам ответят, что счастье — это любовь. Если спросите у пожилого крестьянина Гусейна, который всю жизнь связал с землей, он ответит: счастье — это вырастить хлеб. Чтобы засуха не спалила и дождь не сгноил, а значит, чтобы солнца и влаги — в меру. И еще чтобы много людей выходило на поля: мужчин и женщин, а не стариков и детей. А дети пусть учатся. Чтобы были сыты и обуты и его дети — непоседливый черноглазый Муса, скромная красавица Асият, пухлощекий Али, золотокудрая Джамиля, и дети его соседей, и дети всего аула, и других аулов тоже, и дети больших городов, и дети всего света.

Если спросите у Сидрат, что такое счастье, она, пожалуй, одной фразой и не ответит. Задумается, погрызет травинку, покачает головой. Разве можно одним разом собрать все зернышки и наполнить мешок. Разве можно сразу припомнить все добрые дела, все хорошие слова, из которых и собирается счастье…

— Бахарал! Бахарал! — ликуют ребятишки.

Как лебедь белый, плавно плывет по кругу Роза. И подол ее платья развевается на ветру, словно морская пена набегает на берег. Роза ловит на себе влюбленные взгляды жениха.

Счастье Розы осветило и Сидрат. Глядя на девушку, на ее лицо, светлое и юное, Сидрат забыла о недавней горечи, о своих слезах. Она стояла и улыбалась. Разве можно грустить, когда дочь счастлива?

В разгар танца кто-то тронул Сидрат за рукав. Сидрат, еще сияющая улыбкой, мыслями еще вся там, с молодыми, нехотя оглянулась, думая, что кто-то подошел поздравить ее. Но перед ней стоял незнакомый горец, с лицом почти черным от загара и пыли, с усами, уныло повисшими вдоль сжатого узкого рта. «С такими лицами не приходят на свадьбу. Какое несчастье занесло его сюда?» — невольно подумалось Сидрат.

— Простите, доктор. Не хотел вас беспокоить в такой для вас день, — сказал мужчина, виновато сминая в руках барашковую шапку, и еще раз глухо повторил. — Простите, доктор. — Он нагнул голову, и Сидрат увидела, как густо покраснела его шея, словно вся кровь прилила к ней.

— Что случилось? — спросила она, сгоняя с лица улыбку.

— Жена. Три дня мучается, животом.

— Три дня, говоришь?

— Да, доктор.

— Где ж ты раньше был? — сердито сказала Сидрат. Ее раздражала эта беспечность родственников: вечно они обращаются в последнюю минуту.

— Я был в горах, — сказал мужчина. — Чабанил. А мать думала — пройдет…

— Ну так что же мы стоим здесь? Пошли.

— Там машина, — сказал мужчина обрадованно.

По дороге заехали в больницу, Сидрат захватила инструменты и лекарства. Машина, переваливаясь с боку на бок, поползла в гору. И долго, пока не скрылись за горами, вслед им неслись звуки зурны и барабана.

Никто не обратил внимания на то, что она ушла со свадьбы. Жених и невеста были заняты друг другом, молодежь — танцами, а пожилые столпились около котла, где хозяйничал Садык, и, глядя на его расстроенный вид, хохотали до упаду.

Однако самому Садыку было не до смеха. Только на одну минуту отлучился, как уже кто-то сунул черпак в котел. Садык сразу заметил, что и крышка закрыта не так, и пар от котла идет не в ту сторону, и чурпа перемешана, как каша, и большой кусок баранины, предназначенный жениху, исчез.

Садык даже вспотел от негодования, большие серые глаза его, что и так навыкате, чуть ли не выше бровей поднялись.

— Если конь споткнется в пути, виноват тот, кто держит его уздечку. Никто не скажет, что виноват камень, брошенный каким-то дураком ему под копыта. Когда будут есть чурпу, все скажут, что виноват Садык, а тут все кому не лень лезут в котел… — кричал Садык и при этом прикусывал то левый, то правый ус.

Гости наконец успокоились и стали сочувствовать Садыку. Знали они, как близко к сердцу принимает он доверенное ему дело.

Садык в ауле слыл мастером готовить мясные блюда. Ни одно торжество: будь то свадьба или рождение сына — не обходилось без него.

И Садык знал себе цену. Если его не приглашали резать барана, а приглашали разделывать тушу, он заявлял: «Пусть кто-нибудь другой готовит шашлык из испорченного мяса, а я не хочу, чтобы люди смеялись над моими руками». И как ни уговаривали его, как ни уверяли, что мясо свежее, он только вращал серыми навыкате глазами и упрямо повторял: «Люди, когда соберутся, не станут спрашивать, кто зарезал барана, а станут спрашивать, кто варил чурпу». А когда просивший уходил со двора, Садык места себе не находил: «Испортят мясо, клянусь аллахом, испортят. Пропала теперь свадьба». И вытягивал шею, и прислушивался, не стукнет ли калитка, — ждал, когда за ним придут во второй раз. И приходили. Тогда Садык снова становился непреклонным. Он и не смотрел на пришедших. Весь его вид выражал недовольство: и чего, мол, ходят, беспокоят человека…

В ответ на просьбы он долго молчал, шевеля губами, словно что-то обдумывая. Потом вдруг сразу соглашался. А разделывая тушу, ворчал: и кровь-то спущена неправильно, и мясо не сочное, и шашлык будет сухим, и чурпа получится не ароматной, и он, Садык, «умывает руки».