Родники рождаются в горах

Время шло. Солнце поднялось высоко. Его лучи выпили слезы с нежных цветов яблони. Дерево, трепеща ветвями, как бы устремлялось навстречу по-летнему теплому дню.

По дороге двигались быки и кони, украшенные лентами и пестрыми шарфами.

Праздник первой борозды был в разгаре.

Мне захотелось найти маму, вспомнить с ней Омардаду, поплакать об отце, о Магомед-Жавгаре.

Но я не могла расстаться с цветущим деревцем у знакомой делянки. Казалось мне, что ветер, срывающий с яблони лепестки, листал страницы книги о моей семье, о родном ауле.

Воспоминания вели меня по извилистым, переплетающимся тропинкам… И счастливое лицо отца, которое так недавно видела я пред собою, как пеплом, покрылось печалью, Наступили трудные для всех нас дни…

V

И сердце, как кувшин
Балхарских кустарей,
Расколешь раз один —
Потом попробуй склей!

(Народная мудрость)

Язык без костей бывает,
Но кости людей ломает.

(Пословица)

В тот год, когда появился на свет Магомед-Жавгар, наша семья была счастлива, как никогда. «Беда не предупреждает о своем приходе», — говорят старики.

Третий день над аулом, над домами властвовал туман, как серый, голодный волк. Он проглотил дали, горы, поля. Тучи спрятали за пазуху солнце и не проливались дождем, не рассыпались снегом.

Люди ныряли в туман, как в ночь, он окутывал тело, словно мягкая, но плотная шерсть.

Порой с воем налетал ветер. Но он только сгущал пелену, повисшую, казалось, над всем миром. В такой день путнику, пробирающемуся по горной тропинке, легко оказаться в пропасти.

— Оденься потеплее, Ахмед. Так холодно и сыро, — просила мама, подавая отцу бурку.

— И так обойдется, — отозвался отец.

Дверь за ним захлопнулась.

— Что делают людские языки! Он и курицы с насеста не сгонит, а они не устают бросать камни в его сердце, — говорила мама, вешая бурку на гвоздь.

Последние дни дома было тягостно. Мама ходила бледная, лицо отца выражало тоску и печаль. Чаще всего родители молчали, мы, дети, тоже разговаривали мало.

— Приходили за нами на собрание! — тихо сказала мама, когда вернулся отец.

— Знаю, сегодня чистка партии и мне приготовили, кажется, новый капкан.

— Какой капкан? — возмутилась мама. — Я не могу больше! Ты молчишь, это меня убивает.

— Что с тобой, дорогая, успокойся. В конце-то концов река находит свое русло. Все обойдется.

— Ты думаешь, я ничего не понимаю! Твои глаза мне обо всем говорят, Ахмед.

— Что ж, значит, это моя слабость. Я не хочу тебя вмешивать. Оказалось, не такое уж у меня твердое сердце…

Мать погладила отца по волосам.

— Ты сам привык делать людям только хорошее. Ахмед… И не понимаешь злых людей.

— Пусть так, но ты держись, Парихан. Когда ты спокойна, мне легче.

— Тебе самому это не надоело? — вдруг вскрикнула мама. — Ведь все из-за меня. Я знаю. Эти люди не дадут нам жить спокойно. Скажи им, что ты по ошибке женился на девушке из богатой семьи, а теперь осознал ошибку и разводишься.

— Парихан! — повысил голос отец. — Грязный пес и снег может запятнать! Какое нам дело до подлых людей?

— Ахмед, Парихан, на собрание! — донеслось со двора.

Отец уговаривал маму остаться.

— Тебе нечего там делать, я пойду один!

Мама ни за что не соглашалась.

— Патимат, присмотри за братиком! Ты старшая, — повторила она несколько раз, прежде чем уйти.

Мы играли с Магомед-Жавгаром, веселились. Вдруг у него началась рвота, он побледнел. Я схватила его на руки.

— Беги, Нажабат, позови тетю Халун! — крикнула я испуганной сестренке.

В комнату вихрем ворвалась Халун.

— Вы, наверное, просто обкормили его. Перестаньте реветь! Сейчас все будет хорошо, — говорила она, беря у меня из рук брата. — Мой соколенок, что же с тобой?

— Мы его ничем не кормили, тетя Халун. Он сидел на кроватке, играл…

— Его сглазили! — заявила она. — Найдется у вас в доме кусок свинца?

— Есть дробь от папиного ружья, — сказала Нажабат.

— Сбегай, Нажабат, принеси два кизяка! А ты, Патимат, приготовь пригоршню муки, яйцо, — распоряжалась Халун. Взяв ножницы, она отрезала себе кончик косы. — Надо собрать нитки с одежды всех, кто здесь побывал, смотрел на мальчика. Волосы тоже годятся.

Халун быстро выдернула пушинку из маминого платка, ниточку из шва папиной гимнастерки.

Пока я разжигала огонь в очаге, она, положив молчавшего Магомед-Жавгара в кроватку, сбегала к Хуризадай, будто бы за нюхательным табаком. Притащила подобранный на ее лестнице старый чувяк…

Магомед-Жавгар не плакал, он лежал спокойно, личико его горело.

Халун взяла яйцо, что-то нарисовала на нем углем, подержала над Магомед-Жавгаром.

— Глаза, на него смотревшие, слова, про него сказанные, пусть вберет будущий цыпленок, — повторила она несколько раз и бросила яйцо в очаг.

В огне как будто что-то выстрелило, яичная шелуха разлетелась по комнате. Магомед-Жавгар вздрогнул и закричал.