Родники рождаются в горах

— Радость-то какая, — приговаривала между тем Рахимат, доставая из погреба кувшин масла. — Вот, золотце мое, берегла до этого дня. И творог есть свежий. Сейчас чуду испеку.

Сидрат вспомнила про письмо, развернула его. Глаза побежали по строчкам, впитывая каждую.

— Это письмо написано недалеко от Берлина, — сказала она.

— Больше ничего не было, — вздохнула Рахимат.

— Ну, а из нашего аула кто вернулся, кто погиб? — тревожно спрашивала Сидрат, глядя на траурное платье старой женщины.

— Много погибло. Есть и без вести пропали. И брат мой Магомед… В первый же год пришло извещение… — Рахимат низко наклонила голову. Слезы быстро-быстро закапали в миску, где она мешала творог.

— Что ты говоришь! — Сидрат обняла ее. Так и стояли они, обнявшись, в опустевшем доме, где побывала беда, стояли молча, думая об одном, а круг от лампы освещал отодвинутую миску с творогом.

— Ой, что же я. Вы ведь голодные, — спохватилась Рахимат. Она выкрутила фитиль, чтоб ярче светил, и принялась за приготовление пищи.

Накормив и уложив спать Розу, женщины проговорили до рассвета. Им было о чем рассказать друг другу. Но больше всего они вспоминали своих близких: бабушку, отца, Рашида.

— И Гусейн пришел месяц назад. Вернулся без руки, — рассказывала Рахимат.

— Бедный!

— Нет, доченька, не бедный. Пусть без рук, без ног, лишь бы живой. Когда получили весть, что Гусейну отрезали руку, люди судачили: мол, теперь, Чакар откажется от него. Но она как ножом отрезала эти сплетни. Первая пошла к нему. А когда его мать начала причитать: мол, сын без руки пришел, Чакар, говорят, ответила: «Мать, он не на свадьбу ходил, а на войну, бороться с врагами. Как сокол». Достойно ответила. Через неделю они поженились.

Утром Рахимат вынесла из кладовой чемодан с большим ржавым замком: видно, давно не открывали его.

— Вот, доченька, здесь я хранила твою одежду. Переоденься пока. А то скоро люди придут.

Сидрат повозилась с замком, откинула крышку. Сверху на ворохе сложенной одежды, примятые крышкой чемодана, лежали две черные косы.

— Косы. Мои косы, — сказала она удивленно, беря их в руки осторожно и нежно. Они пахли детством. — Как попали сюда?

— Отец прислал. Вот фотокарточку и косы, — ответила Рахимат, гремя на веранде посудой: она готовила завтрак.

Сидрат подняла голову. На стене между тарелок висела ее фотография. Вернее, не фотография, а вырезка из газеты. Внизу подпись: «Ласковые руки». Снимок был сделан в Севастополе, когда она перевязывала раненых.

…На войне нет времени ухаживать за косами, и Сидрат отрезала их. Наверное, отец, когда после госпиталя ночевал у нее, взял их из чемодана. И переслал сюда, домой.

Она представила, как отец, угрюмый, мрачный горец, привыкший держать в руках топор и лопату, а позже, на войне, винтовку, твердыми, заскорузлыми пальцами заворачивал эти девичьи косы в кусок мешковины, а потом, послюнив карандаш, трудно выводил на ней адрес аула. Как над дымом и ревом войны загремели составы, увозя туда, где стоит ее дом, две черные мягкие косы. Отец! Суровый горец, который, кажется, никогда не улыбался и за все детство ни разу не погладил дочь по голове. Вот ты, оказывается, какой! Сидрат задумалась, будто впервые увидев отца.

Рахимат, решив, что ей жаль отрезанных волос, сказала:

— Не переживай, доченька. Скоро вырастут новые. У нас и вода и воздух чудесные.

— Пусть и не растут, мама. Прошла моя молодость, — ответила Сидрат, подняв глаза, наполненные слезами.

Рахимат подошла к ней, чтобы утешить, и вздрогнула:

— Что это за страшный шрам у тебя, дочь моя? — она провела ладонью по ее щеке.

— Это шрам от раны, мама, — грустно улыбнулась Сидрат.

Она взяла из чемодана черный тонкий платок и хотела уже захлопнуть крышку, как в глаза бросилось маркизетовое платье. Белое в красный горошек. «Неужели в этом платье я ходила на свидание к Рашиду?» — и Сидрат быстро захлопнула крышку, будто хотела запереть в чемодане свое прошлое. Рахимат, увидев, что дочь отодвинула чемодан, почти ничего не взяв из него, сказала:

— Вот, доченька, одежда моей молодости. Свадебное платье совсем новое. Это все твое, надевай.

— Молодость моя, мать, осталась на войне, — снова ответила Сидрат.

Рахимат не стала спорить. Она взяла кувшин и отправилась к роднику. Ей хотелось скорее поделиться со всем аулом своей радостью.

Прежде всего она пошла к старухе Субайбат.

— Субайбат! — закричала она, открыв ворота во двор соседки. — Выходи быстрее! Слышишь, Сидрат и дочь Рашида приехали.

— Что ты сказала? Сидрат? Дочка? — разволновалась Субайбат и, как школьница, перепрыгнула через каменный забор во двор Омара. Она взбежала по ступенькам веранды и, голося, бросилась к Сидрат.

— Ах ты, золотце мое, клад мой бесценный! Я так люблю тебя, потому что сын мой без ума любил тебя. Это из-за него ты покинула аул. О аллах, как изменилась! — Она провела рукой по лицу Сидрат.