Родники рождаются в горах

— Что ты наделал, Гусейн! Почему ты мне раньше не сказал? Почему ты мне не сказал, когда жива была Субайбат? Что она думала обо мне? А я-то считала, она верит, что Роза — дочь Рашида. Я несколько раз принимала решение все рассказать ей, да язык не поворачивался, боялась убить ее. Значит, она все знала и любила Розу… — Сидрат замолчала. В горле у нее стояли сухие слезы. Как будто из дальней дали прозвучал для нее охрипший голос Гусейна.

— Мне все равно, Сидрат, от кого твоя дочка. Это тебя не роняет. Я знаю, что такое война…

— Ой, — вскрикнула Сидрат, — ой, бедная Субайбат, ведь она тоже могла так подумать. — До нее только сейчас дошел смысл всего сказанного. — Значит, принимая Розу за свою внучку, Субайбат хотела уберечь меня от сплетен, спасти от позора. Боже мой, зачем я не сказала ей всю правду? Зачем берегла эту тайну? — И Сидрат, обхватив голову руками, закачалась из стороны в сторону.

— Какую тайну? — в свою очередь, удивился Гусейн.

Сидрат оторвала от висков руки, подняла голову. Взгляды их встретились. И Сидрат вспомнила то, что, казалось, было похоронено в ней, что хранила она столько лет…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Это был ноябрь 1943 года. Шли бои за Киев. Свирепый ветер раскачивал голые деревья. Сухой снег, как соль, только кое-где присыпал жесткую окаменевшую землю.

Но на душе у Сидрат было хорошо. Что-то пело, звенело, переливалось в ней, словно над изрытой, вздыбленной землей ликовал жаворонок.

Так бывает в природе: еще мороз по-зимнему крут, еще глубоки снега, а в воздухе неуловимо пахнет апрелем, и под снегом набирает силы новая трава.

Скоро будет освобождена Украина. За ней Белоруссия. Вся страна. Вот тогда и придет весна. Смоет ручьями кровь с земли. А раны зарастут молодой травой и полевыми цветами.

А пока гремела канонада. В атаку шли и шли солдаты, оставляя за собой убитых.

Сидрат подползла к раненому, положила его голову к себе на колени и, как больного ребенка, стала поить из фляги. Он стонал, зубы стучали о флягу, и вода текла за ворот гимнастерки. Потом подхватила его под мышки и, проваливаясь в рытвины, пригнувшись к земле, потащила к санитарной машине. И так за вторым, за третьим… Дым застилал глаза, над самым ухом, свистя, проносились пули. Сидрат почувствовала ожог. Тронула ладонью щеку — она была горячей и липкой. По пальцам на снег стекала кровь. Черные капли на снегу. Черные круги перед глазами. Но вдруг они стали меркнуть — и Сидрат увидела горы в снежном цветенье. Земляную крышу сакли, забор из тяжелых, крупных булыжников, траву в расщелинах. И себя. Как, сначала перебросив портфель, она легко перелезает через забор — туда, в соседний двор, где живет Рашид.

Но заволокло дымом эту картину. Все плотнее становился дым, все слабее просвечивало сквозь него солнце. И Сидрат увидела операционную. Увидела белый эмалированный таз со щербинкой посредине и над ним две большие руки — две сильные мужские руки с чуткими пальцами. Руки Константина Александровича перед операцией. Вот он окликнул ее, сердито, властно.

Напрягая силы, Сидрат сделала шаг, второй. Черное небо с ярким заревом на горизонте закачалось, перевернулось, упало на нее. И все остановилось. Сидрат лежала на снегу, разбросав руки.

…Шестого ноября в Москве рассыпались по небу звезды салюта — салюта в честь освобождения Киева. Но Сидрат не знала об этом. Шестого ноября, измученная, теряющая сознание, она была брошена в фашистский концлагерь Равенсбрук.

Мертвое поле за колючей проволокой: сквозь нее пропущен электрический ток. Конвой, ритмично, как механизм, вышагивающий вдоль проволочного заграждения. Резкая, лающая речь.

Огромные ворота со скрипом закрылись за ней. Мертвое поле. Низкие, стелющиеся по земле бараки. В них — люди. Нет, не люди, а тени. И все-таки, когда Сидрат бросили в барак, она услышала какое-то движение, увидела перемещение теней. Вокруг нее раздался разноязыкий говор. Позже она узнала, что в бараке были француженки, венгерки, чешки… и даже немки.

На голове Сидрат была рана. Запекшаяся кровь склеила ее волосы чернее ночи. Вокруг нее столпились женщины. В грубых полосатых рубахах, многие бритые, они были похожи на изможденных мужчин. Они что-то говорили, каждая на своем языке. Кто-то притащил кусок тряпки. Рану перевязали.

В этих гнилых бараках, отгороженных от мира колючей проволокой, как светлячок в ночи, мерцал тихий свет. Свет веры и надежды. Он был в измученных улыбках женщин и в делах простого немца, который приносил пленным жестяные миски с едой. Этот немец был молчалив. Но украдкой он совал пленным то огрызок карандаша и клочок бумаги, то медикаменты, то кусок сала.

Сидрат, отчаявшаяся, ждавшая смерти как избавления, почувствовала вдруг, как в сердце вливаются свежие силы.