Родники рождаются в горах

— Ты, наверное, обвиняешь меня, Патимат. А я ведь не думала, что так может получиться, — заговорила она первая.

— Я тебя не виню…

— Нет, я другое читала в твоих глазах. Ты не думай, что я забыла о Сайгиде. Но вот вернулся искалеченный Нурулаг. Он был такой одинокий, и ты ведь сама знаешь, как его обманули!.. Со мной ему легче жить — он меня полюбил.

Я старалась не отставать от Пари — некогда было даже вытереть пот со лба! Недалеко от нас косила траву мама. Чуть отделившись ото всех, работала Шумайсат.

Ко мне подошел Мажид:

— Почему ты опять вышла на поле? Тебе ведь надо готовиться к экзаменам. Вот письмо из Москвы.

— Сегодня работаю последний день! — я почти вырвала у него конверт. Вскрыв письмо, прочла долгожданные слова. Документы мои приняты, мне предстояло сдавать экзамены во втором потоке. Я бережно спрятала письмо, боясь, как бы кто-то не испортил мне первые минуты счастья. Мажид, понимающе улыбнувшись, пошел своей дорогой. Я снова принялась за работу, но мыслями была уже в далекой, никогда не виданной мною Москве…

— Отдохни! — Пари распрямилась и, приложив руку к глазам, посмотрела туда, где косили траву мужчины. Женитьба преобразила Нурулага. Прежде молчаливый, он стал веселым, разговорчивым. Он равномерно взмахивал косой, оставляя за собой ровную линию скошенной травы. Но как бы Нурулаг ни старался, догнать Омардаду он не мог. При взгляде на старика казалось, что косить сено не тяжелая работа, а развлечение. Рубашка на спине Омардады была вся мокрая, пот блестел в ровно подстриженной бороде, но никто не заметил бы в его лице усталости, никто не сказал бы, что хоть немножко потускнели его глаза.

Омардада положил косу, вытер с лица пот волосатой рукой, повернулся в сторону женщин.

— Хафизат! — крикнул он. — Почему мы работаем молча? Запоем что-нибудь, дочка.

Женщины удивленно посмотрели на старика.

— Что странного в моих словах?! Забыли, как до войны пели! Как мы тогда веселились! Спой, Хафизат, разбуди, как бывало, заснувшее в горах эхо. Ты не забыла песню, что пела на концерте?

— Чего ты ждешь, когда сам Омардада просит тебя, — заговорили женщины.

Хафизат покраснела. Над полем зазвучал ее ясный, звонкий голос. Казалось, что все вокруг замерло, слушало песню: козы у наших ног, и птицы над головой, и клокочущий родник под горою.

О нет, не жалела я, не понимала
Кукушку, что криком кричала в лесу.
Теперь я добрей и понятливей стала —
Сама безответно я друга зову.

Я хочу, чтобы песня к тебе понеслась,

Чтоб пронзила тебя, чтоб сразила тебя.
Я, лишенная силы, слезами зальюсь,
Чтоб река этих слез закрутила тебя.

Я будто впервые слышала эту песню. Казалось, что и опустошенная войною земля, с восхищением раскрыв глаза-цветы, ловит каждый звук сильного девичьего голоса. Тяжелые, налившиеся спелостью колосья, склонившись к земле, просили: «Спой еще, спой!»

— Спасибо, Хафизат, от твоей песни стало просторно и тихо на душе, — сказал Омардада. — Собирается дождь. Муравьи зашевелились, и вороны каркают — эта музыка к дождю!

— Ой, змея! Змея! — вдруг раздался вопль Хандулай.

— Ну что же, змею следует убить, а не кричать без толку! — спокойно отозвался Омардада.

По скошенной траве, где только что сидела Хандулай, ползла змея — небольшая, тоненькая, черная. Пари бросилась на нее с поднятым серпом.

— Не надо, дочка, это уж. Он даже полезный — его надо приложить к лицу, если оно опухает. — Омардада взял ужа в руки…

— Ой, и зачем ты только молишься! — крикнула Хандулай. — Не веришь ты в аллаха…

— О моих молитвах пусть думает тот, кому я молюсь. Ну, хватит бездельничать! Мой желудок требует пищи.

Унайзат развязала свой сверток с едой. Сразу, заглушая все ароматы, в воздухе запахло жареным мясом и чесноком.

— Пора! Можно и поесть! — женщины достали еду, усаживались на землю, образовав живописный, яркий круг. Моя мать и Шумайсат очутились рядом. Они мирно беседовали между собой.

— Хафизат, спой еще что-нибудь! — попросила Унайзат.

Девушка вопросительно посмотрела на Шумайсат, все еще носившую траур.

— Правда, спой! Почему ты не поешь? — я впервые увидела, как Шумайсат улыбнулась.

И снова над полем понеслась грустная песня, ветер подхватывал ее и дарил травам, цветам и колосьям.

III