Родные гнездовья

...Ефим Михайлович, а по местным вольным обычаям — Ефимко Мишкин, миновав деревню и речку Мылу, свернул с наезженного тракта на Филипповскую и Трусово.

— Без гостьбы не отпушшу, — твердо заявил он Журавскому и Шпарбергу.

— Пост ведь, Ефим Михалыч, — рассмеялся Андрей.

— А ну его, пост-от, кобыле под хвост. Завсе в пост встреча у нас, тако и не гульнуть.

— Женка не позволит, Ефим Михалыч. Они посты блюдут.

— Эти доможирки, наблудившись без нас, сами с четвертиной встренут, — расхохотался Ефимко.

— И так бывает?

— Завсе, Андрей. Бабье нутро из блуда соткано. Баба пока с печи слазит, так семь разов мужика омманет.

* * *

За все три раза, что бывал до этого Андрей в Усть-Цильме, запомнилась она ему широким разливом Печоры, распевными яркими «горками» и осенней нудной изморосью. Зимнюю Усть-Цильму Андрей видел впервые. Очерченная дальними гребенками леса, раскинулась она на пяток верст по пологому речному берегу, затаилась, притихла в ожидании тепла и буйной зелени окрестных лугов.

Тесть и теща Журавского встретили двоюродных братьев крепкими объятиями, радостными восклицаниями, суматохой застолья. Пришли Нечаев с Серебренниковым, бывшим когда-то ссыльным, а теперь — помощником исправника, собрались близкие знакомые Рогачевых. Тесть с тещей, если живут они поодаль, встречают зятьев не менее душевно и радостно, чем родных сыновей. Алексей Иванович к тому же ценил и уважал в Андрее беззаветную любовь к родному его Северу, к полюбившемуся Печорскому краю.

Когда все питерские и архангельские новости были поведаны и выслушаны, выпит коньяк и испробованы многочисленные дары печорских рек, лесов и подворий, Алексей Иванович объявил, что проводит зятя до Кожвы.

— Тебя-то куда, старого, несет, — запричитала Наталья Викентьевна. — Распута на носу, на Печоре скоро забереги.

— А они что, мать, — кивнул исправник на гостей, — пусть тонут?

— И их не пущу! — повысила голос теща. — Вскроется Печора — поезжайте на здоровье.

— Так и усидели они, на манер цыплят около клуши, — улыбнулся Алексей Иванович. — Да и мне в верхнепечорских волостях побывать надо, — серьезно добавил он.

— Не хуже будет, Алексей Иванович, если проводите путешественников до Кожвы, — поддержал исправника Нечаев. — Четыреста верст, да перед весенней распутицей, дорого им встанут.

— Вот вишь, что добрые-то люди советуют, а ты — «не пущу»!

— Вам бы только из дому ускочить: не погостили, не поговорили, и скорей за порог, — не сдавалась Наталья Викентьевна.

— Насидятся, мать, успеют, — дело-то у них какое — надо им обойти весь Печорский край. Собирай-ка нас завтра в дорогу...

Алексей Иванович за многолетнюю службу хорошо знал, как труден путь в весеннюю распутицу по редким верхнепечорским селам. Какой крестьянин согласится гнать по опасному льду измученную зимним извозом лошадь?

«Меня же, — рассуждал он, — ижемские богатеи домчат до Кожвы с колокольцами, бесплатно. Капиталы Андрюшины мне ведомы... Хоть так помогу...»

На тысячу сто верст конного пути от Архангельска до Кожвы, к самой границе Пермской губернии, ушло у Журавского и Шпарберга всего три недели. Радовало и то, что путь этот проделали они за треть настоящей его цены. Капиталы Андрея, если учесть, что все научные общества и Академия наук смогли выделить только сто рублей, были действительно невелики. Этих ста рублей, не будь Ефимки-писаря и тестя, не хватило бы и на путь до Кожвы. Хотя часть экспедиционного багажа и была оставлена в Архангельске с Верой, ехали они далеко не пустыми.

* * *

Кожва встретила их пьяным разгулом. Приходский священник, у которого остановился исправник с гостями, жаловался:

— Начисто спивается село, Алексей Иванович. Пьют женщины, пьют дети. А какими трезвенниками слыли до чердынцев лесные зыряне! Ижемцы хотя и зырянских корней, но пошире живут, подале бегают, потому избалованы наживой ранее.

— В чем же причина? — полюбопытствовал Журавский. — Почему так быстро рушатся вековые устои?

— Что тут дивиться, когда на сорок тысяч жителей уезда в одни только казёнки завозится в год сорок тысяч ведер водки, — ответил за священника Алексей Иванович.

— По ведру на душу, включая и грудных детей? — удивился Шпарберг.

— Это только в казёнки, — подчеркнул исправник. — А сколько везут по зимнему сибиряковскому тракту чердынцы? Был ли, батюшка, на весенней-то ярмарке в Якше?

— Ездил, Алексей Иванович, ездил. Думал, окрещу какого-нибудь язычника, да какое там святое крещение: пьянство, блуд, торговлишка.

— Алины-то были?

— Да разве они пропустят — всю пушнину забрали.

— Дорога ль была пушнина-то?

— А не поймешь, Алексей Иванович: у Алиных все задатчики и расплачиваются дорогой пушниной за старые долги. Белки были по тридцать пять копеек. Две белки за бутылку водки — так больше они шли.

— Бутылка же стоит сорок пять копеек?

— Так то в казёнке, Алексей Иванович, а в Якше казёнки нет.

— А средь кожвинских зырян почем водка?

— Три белки за бутылку, Алексей Иванович, — вздохнул священник.

— Дорогую ты нам, батюшка, водку выставил — то-то мой зятюшко и не пьет, — пошутил исправник. — Не привелось мне быть в Якше. Какова хоть она?