Родные гнездовья

— Андрей, — тихо спросил Шпарберг, — что ты ищешь? Чем ты намерен удивить Россию? Ты здесь четвертое лето. Ты истратил на Печорский край все, что было и не было у тебя. Мы недавно побывали даже на грани небытия. Но ты вновь придешь сюда. Зачем? Ради углей? Не мальчик ли ты на дальних побегушках у академика Чернышева? Не обидься — я твой брат...

— Какие могут быть обиды, Михаил...

— Подожди, Андрей, — положил ему руку на колено Шпарберг, — скажу обидное... Да, обидное...

Андрей поднял голову от карты, лежащей на коленях, и выжидательно посмотрел на брата. Тот замолчал, сдвинул выгоревшие брови, наморщил лоб и досказал:

— Печорский край, по твоим же источникам, исследовали Крузенштерн, Лепехин, Кейзерлинг, Шренк, Гофман, Антипов...

— Добавь: Сидоров, Чернышев, Голицын и десятка два первопроходцев, имена которых не дошли до нас. И что ж? Что тут обидного?

— Они были ученые... Были среди них и академики, а ты...

— Ах вот ты о чем... Да, я студент-недоучка... Не-до-учка, — подчеркнул Андрей. — Но нет ли роковой ошибки в выводах академиков? Нет-нет, — заторопился Андрей, увидев на лице Шпарберга скептическую улыбку, — я далек от мысли, что они невежды. Это были и есть передовые ученые, и не кабинетные чиновники, иначе кто бы из них поехал сюда... Но вот тебе пример, Миша: миссионер Вениамин был здесь до Шренка, Гофмана и Антипова. Образование у него — бурса.

— Что ты этим хочешь сказать?

— А вот послушай самого Вениамина, — достал тетрадку Андрей. — Слушай внимательно: «...у реки Полой, вытекающей из Большеземельского хребта, в двух верстах от ее впадения в Адзьву, бьют минеральные ключи, вода которых чуть холоднее той, коею именуют горячею». Вник в писание?! Миссионер добавляет, что Адзьва разрезает хребет Адак-Тальбей, являющийся отрогом Урала!

— Прочти еще раз, — попросил удивленный Шпарберг.

— Это можно, однако для сравнения послушай современные академические выводы: «...Большеземельская тундра — суть сплошная заболоченная равнина, где единственными сухими местами являются кочки»! Вник? Теперь вернемся к миссионеру: Большеземельский хребет — мы прошли по его нагорью и убедились, что это водораздел многочисленных рек, текущих в океан и в Усу. Какое же сплошное болото может быть там, где пролегает водораздельный хребет? И еще, Миша, академик Чернышев рад, откровенно рад открытию хребта Адак-Тальбей: «Сенсация!» Мы потратили всю весну, чтобы доказать его существование, а Вениамин еще сто лет тому назад открыл то, во что сейчас еще не верят ученые. Вот какие бывают «сенсации» в научном мире!

— Откуда у тебя тетрадь Вениамина?

— Из Пустозерска. Алексей Иванович передал.

— И он увлекся! — рассмеялся Шпарберг. — Надо же...

— Он честный и умный — повезло мне с тестем. А вот послушай-ка, что еще миссионер пишет про источники: «Больные заструпленные самоеды, этою водою омываясь, скоро и легко очищаются; даже зимой в сей реце купаются». Вот так! Он отправлял воды на анализы и убедился в их целебности. Спору нет: здесь множество болот, но к сплошному болоту все российское Приполярье отнести нельзя! Это абсурд! Роковая ошибка!

* * *

Как ни готовил себя Журавский к встрече с горячими ручьями посреди «сплошного болота» и «вечной мерзлоты», однако вид источников ошеломил его и Шпарберга: в каньоне, с трехсаженной белой стены хлестали кроваво-красные потоки горячей воды. В прозрачном морозном воздухе потоки слегка парили, меняя в лучах утреннего солнца оттенки от густо-бордового до светло-розового, отчего и впрямь, как убеждали кочевники, были похожи на хлещущую из ран скалы оленью кровь.

— Ух ты! — изумился Андрей. — Теперь понятно, почему их чтут святыней. Надо, надо покопаться нам здесь...

Источников было, как и писал миссионер, одиннадцать. Красной была не теплая вода, а ложе потоков, покрытое окислами железа. Нашлось и капище, где кочевники совершали жертвоприношения духам. Было оно в гроте, на дне которого валялись свежие, полуистлевшие и истлевшие меха и шкуры, оленьи черепа. На выступах стен стояли деревянные болванчики. Андрей рылся во всем этом хламе, пытаясь хоть как-то установить возраст капища.

— Михаил, — позвал он, — Михаил, подойди ко мне. — Шпарберг подошел в полусумраке осторожно, боясь наступить на кости, на оленьи рога, боясь разрушить хрупкую таинственную тишину. — Что это? — показывал Журавский на спекшийся шлак. — Что? Ты инженер-путеец, определи.

— Каменноугольный шлак, — спокойно ответил Шпарберг и тут же удивился: — Самоеды жгли уголь?!

— Да. И давно! Тут еще есть какие-то странные черепки...

— Да мало ли кто из самоедов завез сюда горшки, — отмахнулся Шпарберг, — но уголь, уголь! Пойдем на свет и рассмотрим шлак повнимательней.

Они долго рассматривали под лупами шлак и пришли к убеждению, что это шлак тех бурых углей, которые нашли они в прошлом году неподалеку отсюда, в Шом-Щелье, что переводится как угольное ущелье. Шпарберг долго молчал, обдумывая находку, вороша в памяти все, что он увидел в этом краю за два года.