Родословная советского коллектива

Место рождения ячейки советского общества — не простая паспортная формальность, которой можно пренебречь. Властного решения создать прототипический образец социального объединения на основе разделяемой его участниками идеологии всеобщего благоденствия достаточно для возникновения, но не для стабильного существования и расширенного воспроизводства подобной группы. Нужны условия, определяющие необходимость, возможность и желание сообща обустроить свое и потомков светлое будущее. В деревне 20-х — начала 30-х гг. таких условий не было. Колыбель коллективизма сотрясали катаклизмы, не позволяющие окрепнуть и распространиться добровольным трудовым сельскохозяйственным артелям, пекущимся не только о собственных, но и о государственных нуждах. «В 1920-е гг. существовало около 100 толстовских сельскохозяйственных коммун»[4-1]. В 1923 г. в Московской губернии насчитывалось 413 коллективных хозяйств, почти 3/4 которых состояли из одних рабочих[4-2]. Через 10 лет, в 1933 г. по стране их было уже четверть миллиона. 26 января 1934 г. в Отчетном докладе XVII съезду ВКП(б) И. В. Сталин заверил делегатов, что «трудовое крестьянство, наше советское крестьянство окончательно и бесповоротно стало под красное знамя социализма»[4-3], не забыв упомянуть «громадные трудности объединения мелких крестьянских хозяйств в колхозы»[4-4].

«Громадные» — не гипербола: в 1930 г. произошло 13754 массовых крестьянских выступлений[4-5]. Но и созданные без эксцессов на базе нескольких деревень колхозы автоматически не становились реальными производственными и психологическими общностями. По резонному замечанию Фицпатрик[4-6], организационная форма колхоза не была четко определена. Завод с государственными гарантиями фиксированной продолжительности рабочего дня, отпусков, пенсий, оплаты больничных листов и т. п.? Коммуна с тотальной общей собственностью и уравнительным распределением продуктов «по едокам»? Артель, где совместная обработка колхозных земель не исключает личных хозяйств? В упомянутом докладе Сталин назвал артель «единственно правильной формой колхозного движения», покритиковал обобществление быта в коммунах, но будущего — на развитой материальной базе — их не лишил. «Часто высказывались предположения, будто исторический опыт общины развил у российских крестьян эгалитарные и кооперативные инстинкты. В отношениях и поведении колхозников после коллективизации можно найти некоторые свидетельства в пользу этой гипотезы. Особенно в начале 30-х гг. крестьяне часто стремились к тому, что в советском языке получило название «уравниловка», пытаясь делить доход колхоза поровну между дворами, принимая во внимание размеры семей, а не количество трудодней, заработанных каждым взрослым членом колхоза»[4-7].

Наблюдения Фицпатрик, детально проанализировавшей состояние российской деревни 30-х гг., интересны не столько указанием на уравниловку — отголосок общинного быта, сколько констатацией отсутствия общественной пользы среди мотивов труда. «Энергичные инициативы стахановцев поистине дисгармонировали с общей атмосферой апатии и недовольства. Неудивительно, что в колхозе «Красный партизан» Западной области разъяренные односельчане набросились на стахановца Д. Кравцова, предложившего остаться сверх рабочего дня, чтобы закончить косьбу»[4-8]. Воспринимая свой труд как подневольный, крестьяне «работали мало и неохотно, поздно выходя в поле и стараясь ускользнуть оттуда как можно раньше. Работу начинали только по приказу бригадира и продолжали лишь до тех пор, пока бригадир за ними следил. Тащили из колхоза все, что могли, выказывая тем самым полное неприятие мысли, будто общественная собственность в какой-либо мере является их собственностью, а не государственной. <...> Пускались на всевозможные хитрости и обман, демонстрировали нарочитую глупость, чтобы не выполнять распоряжений. Крестьяне приступали к работе, только получив точные инструкции, и в трудные времена ожидали подачек от властей»[4-9].