Рок-н-ролл мертв

Начав с темы и импровизируя, Роман все более усложняет ее, как бы выстраивая на простом фундаменте фантасмагорический ажурный замок.

Но вот он снова рванулся к стойке с микрофоном и, не прекращая работать пальцами, продолжает:

«Эй ты!
Сольем нашу злость в сверхупругий сплав!
Заставим звезды сломать орбиты,
Пусть все потом катится в тартарары…
Но мы-то увидим свой звездный час!
Так вдребезги,
     вдребезги,
          вдребезги…
Вдребезги проклятый мир!!!
Ты ведь не трус, как я погляжу…
Вдребезги проклятый мир!!!»

Тут, стоявший на протяжении всего происходящего к залу спиной, Джим вдруг поворачивается в пол-оборота, и на его правой руке обнаруживается черная повязка с белой свастикой. Он направляет гриф своего «баса», как ствол автомата, в сторону синтезатора. «Вдребезги!» — кричит Ром. Камнепадом прокатывается по залу звук автоматной очереди, и Эдик-Смур, метра на полтора отброшенный в сторону, падает навзничь. «Вдребезги!» — кричит Ром, и Джим «бьет» по кленовым качелям. Одна из цепей рвется, и на сцену, и даже в зал с грохотом сыпятся барабаны. Спектакль отменный. Уважаю. На подростков, конечно, рассчитано, но все-таки…

«Вдре…» — но тут и самого Рома настигает гитара Джима. Наступает зловещая тишина. Джим, осклабившись, поворачивается и направляет гриф в серую массу под сценой. Взвинченная до полусумасшествия, окончательно уверовавшая в убийственную силу его гитары, толпа шумно вздыхает. Передние ряды прячутся за спинки кресел.

Эта пантомима длится около минуты: «ствол» из стороны в сторону блуждает по залу, вызывая там и тут истеричные выкрики. Но вот, наконец, он поднимается и долгой очередью бьет по прожекторам под потолком. Свет гаснет.

Две или три минуты все в оцепенении. Загорается тусклый огонек. На сцене уже никого нет. Первое отделение шоу — закончилось. Публика не сразу приходит в себя. А я выскальзываю из своего убежища и знакомыми переходами топаю в гримерку.

Ром полуголый валялся в кресле и курил. Глаза его были открыты, но взгляд — такой, что, казалось, он ничего не видит. Зрачки чисто механически следили за рыскающим туда-сюда пропеллером настольного вентилятора.

Я взял стул и, поставив его напортив, сел. Ром повернул коротко остриженную голову в мою сторону, и в лице его появилась крупица осмысленности.

— А, — сказал он и снова вперился в вентилятор.

— Ага! — сразу обозлился я и выключил последний. — Это называется «радостная встреча старого друга, после долгой с оным разлуки».

— Ну привет, — отозвался он, снова обернувшись ко мне, — как дела?

А я не мог оторвать глаз от его руки. Голой исколотой руки. И я решил взять его на понт:

— У меня-то — ништяк. А вот ты ответь: сколько Тоше платишь? — и ткнул его пальцем в запястье.

Его реакцией я был несколько обескуражен. Он даже не удивился моему вопросу. Ответил, будто так и надо:

— Ни копейки. Даром дает. Заботится.

— И давно это началось?

— Месяца четыре.

— Почему же я раньше ничего не замечал?

— Ну, наверное, это не сразу заметно становится.

И тут я понял, отчего он так спокоен. Отчего не застебался, не стал юлить. Ему просто на все наплевать. И мне стало страшно. Ведь, если честно, я люблю его. И его, и остальных. В какой-то степени, я им — как отец. Хотя мы и одного возраста. И я положил руку ему на плечо. И я спросил:

— Что случилось, Ром?

Он потушил сигарету и, не глядя на меня, после долгой паузы ответил:

— Понимаешь, я чувствую себя мертвецом.

— Не понимаю.

Он вышел из оцепенения, снова глянул на меня и усмехнулся:

— Б.Г. слушать надо. «Рок-н-ролл мертв, а я — еще нет.» Он — еще нет. А я — уже да.

— Ты достал меня своей меланхолией. В чем дело?

— Пойми, Крот Коля, я никогда ничем, кроме музыки не занимался. Я ничего больше не люблю. Я ничего больше не умею. Все — в лом. И вдруг понял: то, что я делаю сейчас — шелуха. Балаган.

— Но ведь ты всегда хотел что-то сказать.

— А сказать-то нечего. До сегодняшнего мы доползли постепенно. Но я не могу просто петь, просто кривляться. А им ничего и не надо. Боб — и тот в дерьме, никому не нужен. Им никто не нужен.

— А ты — нужен. Посмотри — полный зал!

— Это от того, что я — оборотень. Перевертыш. Я вычислил, ЧТО покатит, и корчусь, как Буратино. Но мне уже нечего сказать. Я умер… И еще: мне иногда кажется, что во мне КТО-ТО СИДИТ. Кто-то чужой…

Я перебил его (тогда я не придал особого значения этой его последней фразе):

— Ром, ей-богу, это пройдет. Сам я уже прокатил через это. И мне было намного хуже. Ты же знаешь, как я ушел.

— А как ты ушел? Классно ты ушел. Ты умней меня. Ты понял, что музыка — гиблое дело, вот и притащил меня на свое место. А сам стал крутым.