Эпилог
— Наконец-то вы пришли, дорогая Джейн Люси! — загадочно улыбаясь, сказала Марта, когда я в очередной раз вернулась с долгой прогулки по бескрайним просторам сурового и величественного Гаворта. Мне безумно нравилось любоваться первозданными дикими красотами этой странной безлюдной местности, и я с каким-то особым, непостижимым для себя самой наслаждением совершала эти бесхитростные одинокие путешествия ежедневно.
Живая, энергичная Марта всегда встречала меня с прогулок с неизменной приветливой доброжелательностью. Однако на этот раз в ее облике и манерах я заметила нечто новое — какую-то торжественную таинственность, сразу же необычайно меня насторожившую.
— В чем дело, Марта? — спросила я, — Что-нибудь случилось?
— У нас гости, — без обиняков сообщила мне моя собеседница. — Если вы не будете возражать, я вас представлю. Собственно говоря, в каком-то смысле вы уже знакомы. Вы ведь, должно быть, не забыли ту почтенную даму, которую увидели в церкви в тот судьбоносный день, когда Предвечные Силы доставили вас в этот дом?
— Разумеется, не забыла, — ответила я, ничуть не покривив душой: в памяти моей неотвратимо встало красивое и благородное лицо женщины, стоявшей вместе с Мартой и Эммой подле гроба покойного хозяина пастората. И вот что странно. Тогда, в той необычайной ситуации, когда мое сознание было столь зыбким и ранимым, что я едва помнила саму себя, всецело поглощенная своим великим горем, это лицо мне виделось расплывчато, словно призрачное. Теперь же мой внутренний взор вдруг выхватил это лицо из недр моей памяти с такой отчетливой ясностью, словно меня внезапно наделили высочайшим даром свыше — даром божественного зрения.
Конечно же, я знала, кому принадлежит этот восхитительный в своей несравненной безупречности, поистине царственный лик, осененный дивным светом Господним. Несомненно, это была та, чью невероятную историю поведали мне волею случая попавшие в мои руки уникальные дневниковые записи. Та, кого я с неистовым тайным трепетом жаждала увидеть и узнать ближе, ибо самая сущность ее натуры, вопреки моим отчаянным попыткам постичь ее «с высоты творческого полета», до сих пор оставалась для меня мистической загадкою Сфинкса. Леди Кэтрин — палач и жертва, воплощенные в одном лице.
— На этот раз наша почтенная гостья явилась сюда не одна. Она привезла с собой дочь, — сказала Марта, — Это очень симпатичная молодая леди, правда, слишком печальная и странная, как и ее мать. Но, мне думается, что обе они вам понравятся. А уж что вы придетесь им по душе, я и не сомневаюсь.
— Марта, прошу вас, проводите меня к ним! — воскликнула я, сгорая от нетерпения.
Марта бросила на меня взгляд, призванный, по всей вероятности, смирить мой пыл.
— Вы, должно быть, утомились, милая Джейн Люси, — промолвила она сочувственно-покровительственным тоном, — Отдохните немного, попейте чаю, а потом я обязательно представлю вас нашим знатным гостьям.
— Нет-нет, Марта, не потом, а сейчас, — горячо возразила я, — Я непременно хочу увидеть их сейчас! Пожалуйста, Марта, познакомьте нас!
— Воля ваша, — сказала Марта и повела меня наверх, в маленькую мрачную комнату — ту самую, что прежде носила гордое название «Children’s study».
Когда мы оказались на месте, навстречу нам поднялись две приятные на вид дамы. Одну из них я узнала с первого взгляда. Это была леди Кэтрин — точь-в-точь такая, какой она запомнилась мне со времени нашей случайной встречи в церкви и какой рисовало ее мое разгоряченное воображение.
Она была уже не молода — ей могло быть лет пятьдесят или около того — но все еще сохраняла свою поистине неземную благородную красоту. Ее серьезное, подернутое матовой бледностью лицо с безупречно правильными чертами несло на себе отпечаток непостижимого величия. Впечатление это дополняли роскошные, едва тронутые сединою волосы, струившиеся вдоль спины и доходившие до самого пояса, и гибкий, грациозный стан. Но особенную, ни с чем не сравнимую прелесть таили ее глаза — огромные, изумрудно-карие, с изумительным разрезом. Глаза Элис Мак-Клори. Эти глаза смотрели на меня с напряженным вниманием, а я чувствовала, что попросту утопаю в их завораживающей бездонности.