Роковая тайна сестер Бронте

«Я ощущаю к нему дружеское расположение, — писала пасторская дочь, — ибо он приветливый, благожелательный человек, но не питаю, да и не могу питать той пламенной привязанности, которая рождала бы желание пойти на смерть ради него, но если я когда-нибудь выйду замуж, то буду чувствовать не меньшее восхищение своим супругом. Можно поставить десять против одного, что жизнь не предоставит мне другого такого случая, но n'importe[13]. К тому же он так мало меня знает, что вряд ли сознает, кому он пишет. Какое там! Он бы, наверное, испугался, увидев будничные проявления моей натуры, и, вне сомнения, решил бы, что это романтическая, дикая восторженность. Я не могла бы целый день сидеть с серьезной миной перед мужем. Мне захотелось бы смеяться и дразнить его, и говорить все, что мне в голову придет, без предварительных обдумываний. Но если бы он был умен и ощущал ко мне любовь, малейшее его желание значило бы для меня больше, чем целый мир».

Покончив со своим нелегким занятием, Шарлотта сложила в конверты оба послания, одно из которых — то, что предназначалось для Генри — приготовила к отправке, другое же — адресованное его сестре — отложила в верхний ящик письменного стола, где хранились заветные весточки от подруг и прочие ценные бумаги, — с тем, чтобы отослать его примерно неделю спустя после первого письма. Она полагала, что в таком случае оно дойдет до Эллен не раньше, чем, по ее расчетам, в почтенном семействе Нассей несколько поулягутся страсти, поднятые ее предыдущим сообщением.

Достойно исполнив свой долг, Шарлотта Бронте в изнеможении откинулась на спинку стула и, судорожно прикрыв лицо руками, позволила наконец душившим ее слезам выплеснуться наружу. Ей предстояло еще одно, не слишком приятное дело — объяснение с родственниками. Но пока что у нее было в запасе несколько драгоценных минут, чтобы как следует собраться с мыслями и хорошенько обдумать свой отчаянный поступок и его возможные последствия в благословенном одиночестве.

Давешнее приключение Шарлотты до поры до времени оставалось тайной для всех прочих обитателей мрачного гавортского пастората. Достопочтенный отец семейства, блаженно вкусив традиционный утренний чай, как обычно, наглухо закрылся в своем кабинете, где в нерушимом уединении готовил воскресную проповедь. Тетушка, милостиво согласившаяся на какой-то период заменить больную Табби, теперь самоотверженно трудилась на кухне, стараясь во что бы то ни стало превзойти свою бывалую конкурентку в пикантных премудростях поварского искусства. Сестры и брат еще спозаранку пустились в долгую упоительную прогулку к величественным, суровым холмам, горделиво устремлявшим ввысь свои причудливо очерченные кряжистые хребты, и забрались, должно быть, в самую заповедную глушь любимой ими всеми бескрайней вересковой пустоши.

Никто из них пока что ни о чем не догадывался, и это обстоятельство превосходно сыграло на руку старшей дочери пастора: ничто не помешало ей проявить должное мужество и, быстро оценив всю щекотливость сложившейся ситуации, покорно и безропотно последовать страстному, отчаянному зову своего сердца.

За обедом Шарлотта поведала родным о давешнем происшествии. К счастью, все разрешилось относительно благополучно. Правда, на лице малютки Энн отразилась тень недоумения, а тетушка Брэнуэлл изъявила желание поговорить со старшей племянницей с глазу на глаз, но в целом, вопреки тайным опасениям отчаянной пасторской дочери, новость была воспринята довольно мирно. Шарлотте даже почудилось, будто ее почтенный отец, после того как услышал это нежданное признание, заметно оживился и во всем его облике, проникнутом высоким достоинством, запечатлелось светлое умиротворение. Это состояние казалось его дочери непонятным, но оно даровало ей отрадную убежденность в его негласном одобрении и поддержке.

После обеда Шарлотта, как было условлено, явилась в комнату мисс Брэнуэлл.

— Вы хотели видеть меня, тетушка?

— Да, милочка, — ответила мисс Брэнуэлл. — Будь добра, войди сюда и присядь рядом со мной. У меня к тебе разговор.

Шарлотта с готовностью исполнила просьбу тетушки.