Роковое наследие. Правда об истинных причинах Холокоста

Но при всех успехах в помощи военнопленным немецкие раввины столкнулись и с существенными трудностями. Они часто приступали к своим обязанностям с чувством национального превосходства, снисходительно глядя на побежденного врага. Многие франко-еврейские военнопленные были столь возмущены таким отношением, что предпочли полностью воздержаться от религиозных церемоний⁹². Так, усилия Магнуса Вайнберга по наведению мостов потерпели сокрушительное поражение, когда он объяснял одному несчастному военнопленному, что у французов не было шансов победить. «Тогда он [французский военнопленный] закрыл лицо и горько зарыдал», – заметил Вайнберг⁹³. Русские заключенные выглядели приветливее – по крайней мере, внешне. Они хотя бы действительно проявили интерес к еврейским богослужениям. Но впоследствии, как жаловался один раввин из Ганновера, русских военнопленных не слишком интересовало само богослужение. Скорее их привлекло в объятия приходящих раввинов обещание наполнить их желудки сытной кошерной пищей⁹⁴. Еще в одном немецком лагере, на сей раз около голландской границы, разразился конфликт внутри другой группы еврейских военнопленных. Польско-еврейские заключенные – видимо, считавшие себя «культурно превосходящими» русских евреев, – не желали иметь ничего общего с этими единоверцами, запертыми с ними в одном лагере⁹⁵.

Немецкий раввинат видел в своей заботе о военнопленных знак межнациональной еврейской идентичности. Русские, британские и французские евреи, разделявшие те же религиозные убеждения, оказались в Германии одни, и то, что единоверцы придут на помощь, воспринималось почти как данность. Но реальность зачастую разительно отличалась. Все усилия немецких раввинов слишком часто терпели поражение, так как военнопленным отводилась роль побежденного врага. Так, рав Лазер Вайнгартен из Бад-Эмса взбесил франко-еврейских военнопленных, сказав им, что Германия сражается за правое дело, а потом прочел русским евреям короткую проповедь. «Эти люди ни за что не поняли бы приличный немецкий», – жаловался он в напрасных попытках оправдать свои действия⁹⁶. Эта убийственная смесь шовинизма и национальной воинственности выставляла на посмешище идею единства евреев в военное время. Вместо этого она лишь подчеркивала погружение немецких евреев в роковую динамику военной культуры Германии. Многие евреи радовались даже самым малым победам армии и оплакивали убитых как «павших» героев. Даже резня при Вердене и Сомме не смогла остановить этот импульс; массовые убийства, смерть и разрушение стали привычной частью жизни евреев и остальных немцев.

VI. «Чужие»

С самых первых дней войны понятия «друг» и «враг» постоянно менялись. Так, итальянцы вошли в число врагов в мае 1915 года, когда присоединились к Антанте, а мнение о болгарах сместилось, когда (позднее, в 1915 году) они заключили союз с Германией, Австро-Венгрией и Турцией. Постоянно колеблющиеся военные клятвы в верности добавляли неопределенности в вопросе, кто же настоящий враг. В таких обстоятельствах становилось проще обратиться внутрь страны, доверять знакомому и избегать всех и всего иностранного. «Шпионская лихорадка» 1914 года, популярные кампании против иностранных слов, а затем начало интернирования гражданских – все это были проявления таких опасений. Внутри немецко-еврейских сообществ такие же подозрения были направлены на восточноевропейских евреев, равно из-за их непохожести и из страха перед растущим антисемитизмом.

Как бы то ни было, точно определить врага Германии становилось тем сложнее, чем дольше шла война. Зимой 1915/16 года нужно было опознать не только внешнего противника, но и, вероятно, куда более опасного внутреннего врага¹. Конца сражениям не было видно, и немцы – в том числе многие евреи – начали оглядываться в поисках объяснения, почему армия не способна закончить войну. Слухи и подозрения о саботаже или обмане распространялись с быстротой молнии. На тех, кто и без того занимал в обществе маргинальное положение, будь то евреи, эльзасцы, поляки или датчане, все чаще возлагалась вина за военные неудачи Германии. Широко распространялись армейские рапорты, где в отдельных провалах обвинялись именно польские солдаты или подразделения из Эльзаса-Лотарингии. Так, Фридрих фон Лебель, прусский министр внутренних дел, со знанием дела отмечал, что «значительное число» прусских солдат польского происхождения дезертировало, чтобы сражаться во вражеских армиях. Обратив свое внимание на войска из Эльзаса-Лотарингии, Людендорф потребовал, чтобы они перестали петь французские песни и воздержались от общения исключительно на французском². Намек был ясен: поляки и другие национальные меньшинства были немецкими солдатами второго сорта, и их сомнительную лояльность следовало держать под присмотром.