Роман без героя

Вдруг Вильгельм, запалившись от быстрого бега с аммуничкой за плечами, резко остановился. В следующую секунду он молниеносно развернулся, вскинул винтовку и, почти не целясь, выстрелил в прапорщика. Вася вопросительно вскинув соболиные брови – да что это такое? что это со мной, братцы? – стал молча оседать на землю.

– Ах, етит твою мать! – бросился со всех ног к рыжему Петр. Он видел, как судорожно передергивал затвор снайпер Винтовка не была автоматической. И эти секунды решили все дело.

Карагодин ударил, как молния. Петр с разбега воткнул огромный нож в живот конопатого. Тот завизжал, как поросенок, которого режут, обеими руками схватился за ручку кинжала, пытаясь вытащить нож из живота. Кровь тут же пропитала его гимнастерку, полилась на ширинку штанов, закапала на траву.

Он протянул руки к Петру и прошептал:

– Hilfe!..

Карагодин, улыбаясь, с усилием вытащил кинжал из умиравшей плоти врага. Лезвие чавкнуло. Снайпер упал, как срезанный серпом ржаной колос на жатве.

Петр осмотрелся по сторонам. Разыгравшаяся драма, кажется, происходила без зрителей. На переднем крае и в тылу было все спокойно. Веселые австрийцы насвистывали мотивчики из популярных оперетт. Русские давились сухим концентратом в своих окопах.

Петр, подобрав диковинную германскую винтовку, побрел к корчившемуся в пыли Хижняку.

Прапорщик был ранен в живот. Разрывная пуля, очевидно, разворотила не только кишечник, но и другие органы. Кровь так и хлестала из страшной черной. Судя по тому, как Вася сучил ногами, прапорщику было очень и очень больно…

– Вот, Карагодин, оказия какая вышла…– виновато сказал он, кусая от боли мальчишеские губы. – Но ничего, сейчас ты меня перевяжешь – и домой…К своим. Кукушечку-то мы с тобой сняли… Отомстили за товарищей.

Петр молча глядел, как раненый судорожно зажимал окровавленной ладонью ужасную рану. Взгляд Хижняка был просящим и виноватым.

– Ты, ваш благородь, уже не жилец…

– Перевяжи меня, пожалуйста… – попросил прапорщик. – Я живучий. У меня в кармане талисман. Заговоренный… Жить хочу, Карагодин.

Петруха молчал.

– Перевяжи, слышишь?…

Петр будто не слышал слов прапорщика. Он смотрел в сторону австрийских позиций, соображая, как ему половчее обогнуть их ходы сообщений и блиндажи.

– Перевяжи… – теряя последние силы, прошептал Вася. – Портсигар… золотой…

– Покурить бы… – как бы самому себе сказал Карагодин.

– Там, в кармане…– слабо кивнул головой на карман Хижняк.

Кровь из раны Хижняка, как показалось Карагодину, стала течь медленнее. Да сколько ее там осталось?

"Пропадем мы вместе, – подумал Карагодин. – Мертвый живого на тот свет утянет… И не к своим надо идти. Хватит. Навоевались… Правильно большевики проповедуют: мир хижинам, война – дворцам.

И Петр в сердцах пнул диковинную винтовку, валявшуюся неподалеку.

Вася уже не стонал. Он только смотрел и смотрел на Карагодина, уже ничего не видящими глазами. Как тот мальчишка в Гумбинене…

Карагодин полез в мокрый от крови карман прапорщика, вытащил двумя пальцами золотой портсигар и, не вынимая из него папиросы, сунул дорогую вещь себе в карман.

– Жить хочу, мама… – бредил прапорщик.

Петр пожал плечами:

– Все, барчук, жить хотят… Да не у всех енто получается.

Он потрогал за пазухой верный кинжал – не обронил ли в суматохе. Наклонился над Васей:

– Ну, не поминай лихом…

– Сволочь… – прошептал Вася ему на прощанье.

Глава 23

ШАНСОНЕТКА ЛЮБКА КУЦИНСКАЯ

Из тетради доктора Лукича.

Мелитополь. 1915 год

В Мелитополе было тепло, светло и хлебно. На рынке крикливо торговали армяне, греки, молдаване, хохлы, русские… Продавцов, как во все кризисные времена, было меньше, чем покупателей. Война, казалось, будто обошла этот благословенный край стороной.

На заваленной гнилыми абрикосами, всяким хламом базарной площади ползали безногие герои, прося милостыню у всех подряд. В трактире мелитопольского барыги Эрика Гоца с лихим названием « Русская тройка» было дымно, шумно и многолюдно. Пахло копченой рыбой, водкой, пудрой проституток и даже дымком кальянов, чьи мундштуки торчали под огуречными восточными носами, блаженно погружавшихся в нирвану в укромном кабацком уголке.

И над этим вавилонским столпотворением, адской смесью запахов людских пороков, жареной рыбы, виноградной кислятины⁴² и теплой водки царствовал русский мат. Матерились все – налетчики, щипачи, дезертиры, евреи-коммерсанты, носатые армяшки, мелкие коммерсанты, дешевые проститутки, спившиеся польские шляхтичи и надутые хохлы, больше ругавшие москалей, чем врагов Российской империи.

С семи вечера, как оповещалось в двухцветных афишах, в «Тройке» пела «знаменитая певица, несравненная Любовь Куцинская». Эти крикливые афиши Эрик Гоц отпечатал в типографии Вовы Михальчевского, отставного ротмистра с загребущими руками. Бывший кавалерийский офицер слыл удачливым предпринимателем, подминая под себя всё, что плохо или хорошо лежало…