Роман без героя

Григорий Петрович ушел с отцом распоряжаться насчет разгрузки и надежного складирования продовольствия. Вениамин Павлович отпустил вожжи, раскрепостился:

– Короче, еду я на соловой, в животе бурчить голодная музыка… Маруська Черногорова да Дуська Падина, две солдатки с кутка, токмо и дали, что по мерке картох да отрубей с мешок… Добра немного, настроение, сами кумекаете… Во рту – сушняк степной. И тут на пролетке с пружинами под задом седока, запряженной цыганском гнедмм, – староста Матюха… Живот, чтоо гарбузы у Гандонихи на огороде, армяк⁵¹ вот-вот лопнет…

Стой, Вениамин Палыч, кричить… Думаю про себя: «Он меня и на пасху-то Вениамином Павловичем не кликал, а тут почаму такой почёт? Енто что-то да значить…». А сам виду не подаю, своего удивления не выказываю. Говорю, как и положено меняле:

– Ох, земляк ты мой дорогой, Матвей Егорыч! Доброго вам здравию желаю… Вот меняю тряпки кой-какие на харчи для своих дочек и внучат… Погибаем мы в Слободе. Голодно и холодно.

Он сощурился так, что глаз не видно. Смеется:

– Постой, Венимамин Палыч, мне про свою Слободу рассказывать. Я ведь про тебя усё заню… В лесу вы с робятами хоронитесь. Когда ж бить врага почнете?

Думаю: «Ну, стервец, на мякине меня не проведешь». Наврал я с три короба, что тряпки меняю. Что на соловой, которая еле-еле тащится, всю округу объехал, у монахов в Пустыни жил. Те всю, мол, траву какую-то заместо борща варили и водой из Святого источника запивали. Ну, мол, и я пристрастился. Похудел, высох, но силы, мол, как видишь, не оставили… И исцелять разные недуги монахи научили. А про себя думаю: «Ну, зачем я, дурак старый, всё это ему брешу! А как попросит свою язву вылечить? Чё делать буду?». А сам врать продолжаю, машинально, само собой льется, как понос из срамного места…

Гляжу, кака у него реакция. А у него глаза с моего рассказа загорелись, интерес разбудился:

– Голубь ты мой, свет-Веня!.. У меня ж гадость одна поганая во внутренности моей сидить… Нету от нее ни мне, ни моей молодой жёнке, что за меня пошла, уже за старосту-бобыля… Срам, а не болезнь. И чем только не лечил – все бесполезно. Неизлечима зараза.

Я чуть с телеги не упал. «Ну вот, – думаю. – За что боролись, на то и напоролись!». Ведь у меня даже никакой святой воды с собой нет. Хорошо зачерпнул для себя и лошади в гусыню водицы из Свапы нашей. Так она мутновата и тиной отдает. О какой тут святости говорить можно?

Однако делать мне нечего: или грудь в крестах, или голова в кустах…

– Какая, Матвей Егорыч, у тебя срамная болезня? Уж не триппер ли? У нас в двадцатом пол эскадрона под Воронежем как-то триппером заболело… В такое гиблое женское место попали на постой.

– Что ты, – машет рукой староста. – Господь с тобой, Вениамин Палыч! Не триппер. Но сказать все равно стыдно…

– Стыдных болячек нету, – говорю ему. – Бесстыдные бывают. Так что сказывай мне, целителю… Я тебя вмиг святой водой из Пустыньки вылечу.

Он еще с минуту покучевряжился, оглянулся – не подслухивает ли кто нас? – перегибается к моему уху из своего рессорного тарантасу и шепчет:

– Запором страдаю я мучительно очень… По четыре, а то и пять дён в уборную по большому не могу сходить… Сижу, сижу над дыркой, пока хрен не приморозит, а все бестолку! Сюды – он показывает пальцем на свой большой рот – много идеть харача всякого, а наружу – ничегошеньки. Боюсь, разорвет часом…

– Тужишься на горшке-то? – спрашиваю.

– Ох, – вздыхает бедолага, – тужусь, да так, что чуть глаза из орбит не повылазят… В глазах – темно, свет белый не мил, не лезет… Откуда только эта страсть на меня навалилась, ох-хо…

Ну, думаю, с ентой хворью я управлюсь. Только что, мол, мне будет, ежели вылечу? Работа не дармовая. Любое путное дело денег стоит.

Да я тебе не обижу, говорит, бери, чё хошь! Только вылечи! Помру я от внутреннего разрыва живота.

Тут Вениамин Павлович лукаво мне подмигнул и продолжил свой веселый рассказ:

– Я ж видал, как наш Лукич лечит, диагноз там всякий определяет… Дело требует основательности и серьезности в работе. Говорю Матюхе: давай во двор к тебе заедем. Мне тебя сперва осмотреть надобно. Поехали. Я в горнице велел ему раздеться до кальсон. Сам ухо к пузу евоному приложил – слухаю… Говорю: э-э, Матвей Егорыч, все мне теперича ясно. Жрешь ты много и часто. Нужно пореже метать.

Он мне отвечает, ладно, мол, учту. А как мне на двор сходить, облегчить душу, мол… Вот, думаю, идее у старост душа находится!

Ох, ох, ох, стонет. И всё повторяет: не обижу, мол, харчем… Курочек для вашего командира подрежу, даже гусей побью – токмо вылечи, и не за Христа ради, а за полновесную цену. Ты ж меня, мол, знаешь: слово мое – кремень.

Махнул я рукой: эх, думаю, не быть мне больше председателем сельпо, коль не возьму хороший харч у этого гарбуза…

Я Матюхе-то: накрывай стол. Да пожирнее! Енто первая часть лечения.

Теща евоная с молодухой забегали от стола к печке, от печи к столу, ну что тараканы. Да резво так, с полными блюдами, каких я уж давным давно не едал, братцы!

Партизаны сглатывают слюну: «Пропускай, не сосредотачивайся на всяких мелочах!». Он кивает: