Роман без названия. Том 2

Стась пожал плечами; незнакомец бросил на стол перечёркнутую рукопись.

– Завтра, просмотрев, я вам скажу, что могу сделать, – произнёс, желая как можно скорее от него избавиться, Шарский.

– Заплачу хорошо, – сказал незнакомец. – Ты, я слышал, имеешь талант, добавь там что-нибудь, вычеркни, и очень прошу, чтобы это осталось между нами двоими… понимаешь, пан?

– Я сперва должен посмотреть.

– Завтра тогда буду, – надевая на голову шапку, добавил автор драмы.

После ухода этого оригинала Шарский взял бумагу в руку, но с первого стиха убедился, что читать было бесполезной вещью; не было в рукописи ни смысла, ни даже орфографии, чего уж говорить о таланте. Несколько тысяч слов, брошенных хаотично в кучу, двигались, не зная, чего хотели; а в этой рапсодии отозвались и переводы, и заимствования, и нелепые подражания, и самое очевидное воровство… Драма была отличной… для выброса за окно в мусорку.

Шарский пожал плечами, но в этот день он заплатил последний грош за лекарства, и, подумав о докучном завтрашнем дне, испуганный им, побежал к издателю, желая что-нибудь у него на какую-нибудь будущую работу выторговать. Издатель снова его принял холодно.

– Вы влезли в авантюру, – сказал он, пожимая плечами, – компромитируете и себя, и труды свои; боюсь за их продажу. Чудеса о вас говорят… не могу ничего нового предпринять, касса моя пуста, пресса занята.

Станислав не умел просить и настаивать, пошёл со слезами на глазах – нужно было переделать драму!

Назавтра тот блондин драматург появился на пороге в назначенный час.

– Ну что? – спросил он. – Посмотрел, пан?

– Посмотрел, – сказал несмело Шарский.

– Ну, и что же скажешь?

– Всё нужно переделать, чтобы из этого что-то было.

Незнакомец надулся и задумался.

– Есть материал! Есть! Сделай, пан, из этого хорошую драму… я это себе позже подправлю… Ну, что хочешь за это?

Затрясся поэт от одной мысли торга такой работы, забыл о Саре и голоде.

«Пойду, – сказал он про себя, – с топором, но этого не смогу».

– Нет, нет, – сказал он, – я не примусь за это!

– Но за оплату! – сказал, звеня деньгами, блондин.

– Слушай, пан, – отозвался нетерпеливый поэт, – сделаю тебе драму, одну, две, три, сколько хочешь, продам тебе её с моим именем, потому что на завтра хлеба не имею, а жизни моей хватит для темы драмы, но из этого, – прибавил он, бросая рукопись, – ничего быть не может…

Незнакомец смешался.

– Горячка, – сказал он потихоньку, – должно быть, бестия полезная, а хлеба нет.

– Согласен, – ответил он громко, – напишешь мне драму… заплачу, но это останется между нами.

Станислав скрежетал зубами и летел уже за дверь, когда из-за неё заметил посланца от доктора и Сары, железная необходимость жизни встала в его глазах, он обернулся.

– Что мне, пан, даёшь? – спросил он.

Блондин достал сумочку, из нескольких десятков дукатов выбрал десять потёртых дукатов и положил их в ряд на столе.

– Других столько же, – сказал он, – когда драма будет готова.

* * *

Издатель спешил с изданием «Фантасмагорий»; лгал, упрекая Шарского, что ей должна была навредить авантюрность автора, поскольку это не только не сделало равнодушным читателей, но, побуждая любопытство, могло помочь реализации. Люди так любят кормиться живым мясом, так настойчиво ищут особенности в мире духа и фантазии, а среди идеалов знакомого им глупого мирка – карлов и мартышек, что всё, обещающее их покормить этой едой соблазна, хватают с наибольшей жадностью.

Уже заранее рассчитывали на «Фантасмагории», потому что в них фальшиво предчувствовали что-то дающее ближе и лучше узнать странного человека, о котором с некоторого времени говорили в свете. Едва показалась бедная книжечка, её тут же расхватали, и в книжном давно не было подобного феномена реализации, но впечатление, какое произвели те дивные отрывки, неоконченные картинки, оборванные и связанные неуловимыми для многих узлами мысли, было очень разное в индивидумах.

Одни фантастичности, элементы нового в литературе, в какой-нибудь большей дозе и в прозе понять не могли; как раз другие хвалили то, чего совсем не понимали, чтобы сделать себе славу непоследних знатоков; поэты кричали на то, что книга была прозой, суровые классики – что была нагромождением легкомыслия, женщины – что в ней было мало любви и не по делу, а их изображения начертаны безжалостной рукой, интриганы, наконец, что везде читают, даже там, где ничего не написано, вычитали и здесь особенности, сатиру, пасквили, насмешки.

Та фигура – это пан Н., а хромой – это, очевидно, R, а слепой – это А., а глупый – это М. Словом, подкладывая так живые взгляды под придуманные фигуры, всю бедную книжечку сделали каким-то негодным пасквилем.

Есть люди, которым кажется, что всем занятием писателя, что отображает общество, есть выбор живых типов и нанизывание их на перо, как энтомолог нанизывает оводов на шпильки.