Роман без названия. Том 2

– А разве годится спокойного доктора упаковывать в такую интригу… к себе, если бы хотел, взять её не могу… но есть рядом со мной свободное жильё, закажу для неё. Буду следить… в ведомство поеду… сделаю что только хочешь! Двигай на Бакшту!

– За мной следят, пока не вернёшься, невозможно, забирай шкатулку, делай, что тебе продиктует сердце, спаси! Спаси!

Говоря это, Станислав выскочил из экипажа и побежал по улице, а достойный доктор, поразмыслив, поспешил прямо на Бакшту.

Несколько часов провёл Шарский в раздражении и самых странных мыслях, кружа без цели по городу, оглядываясь, не следит ли кто за ним, пока к полудню, рассчитав, что Брант уже выполнил всё, что ему было поверено, вернулся в дом.

Его сердце билось, когда он входил на лестницу; но успокоился, видя безоблачное лицо доктора, выступающему ему навстречу.

– Сара уже здесь, – сказал он ему потихоньку, указывая на противоположную дверь. – Мы имеем надзор и опекунов, я сумел выпросить помощь у власти; но я должен был отделаться её желанием креститься, потому что иначе ничем оправдать побег не могла. Евреи уже отнесли жалобы, но можешь быть спокоен… иди к ней, я видел её, нуждается в утешении, расскажи ей всё, потому что сегодня ещё придёт за показаниями урядник.

Станислав едва имел время взглядом поблагодарить достойного старца и, не задерживаясь, побежал к Саре.

Он застал её сидящей в кресле, заплаканную, упавшую духом, дрожащую так, что, когда дверь отворилась, она закачалась и крикнула. Хотела побежать ему навстречу, но ей не хватило сил и она только вытянула похудевшую руку. Станислав взглянул на неё; только теперь, днём, он лучше мог распознать, как ужасно изменили её испытанные мучения. Похудевшая, бледная, она была тенью той нежной и свежей девушки, чёрные глаза которой таинственным блеском осветили его душу; этот огненный ещё взгляд был почти безумным, одичалым и рассеянным. Но ещё из этих остатков красоты и обаяния, художник и любовник мог отстроить восхитительный идеал, так как из руин смотрела душа…

– А! Мой спаситель! – произнесла Сара, притягивая его к себе. – Скажи мне! Скажи, что я в безопасности, что меня никто не отдаст снова в неволю, сброшенные кандалы которой ещё отягчают руки, ум, сердце. А! Ты ничего не знаешь, пане! Беда тем, что из своего круга умом вышли дальше! Как я мучилась, что вытерпела со своими! Это язык не произнесёт, этого плачь не передаст! Хотели меня похоронить в своей жизни… я убежала от неё, стремясь к лучшему свету. Отобрали у меня моих поэтов, мои книжки, пищу души, запрещали язык, который стал переводчиком мысли, а самым худшим тираном был тот, которого звала своим мужем… тот человек не имел жалости… хотел меня победить и не мог… и мучил. Я не могла выдержать, потому что все были с ним вместе против меня, а никто за несчастную не заступился… Остальное ты знаешь, мой избавитель… я увидела тебя и убежала.

– Сара, – сказал Станислав, – я тебя не спасу, если ты не спасёшь себя сама. Ты порвала с семьёй, нужно приобщить себя новой присягой к другой большой семье: ты должна принять нашу веру…

Израильтянка задрожала, затряслась, но смолчала.

– Это необходимо? – спросила она через мгновение. – Я никогда ещё не помышляла об этом, потому что мне казалось, что Бог один для всех, потому что боялась того проклятия, которое тяготеет над новыми христианами. Они ни к одной, ни к другой семье не принадлежат, обе их отпихивают как предателей. Могу ли я совершить это без приготовления, без запала, без желания, холодно?

– Нет, – сказал Станислав, – я не смел бы тебя уговорить на святотатство; но иначе свободной быть не сможешь, пока этого не объявишь. А я так уверен, что луч света должен тебе открыть глаза, что поручился бы за тебя, сегодня ещё…

– Ты бы поручился? – спросила она с грустной улыбкой. – А знаешь ты женщину, за которую хочешь поручиться? Я так желала света, жизни, мысли духа… что то, что только попадало в мои руки, пожирала, читала всё, мечтала обо всём… испортилась вконец… Избавитель мой… у меня есть желание… не хватает веры; я желаю, но душа ещё источник найти не может.

– Потому что его не искала, – сказал Станислав.

– Ошибаешься, ещё ошибаешься! Потому что присытилась плохими мыслями, потому что напилась фальши и правда в неё уже, может, не попадёт. На дне… среди поверженных столпов святыни, как в уничтоженной иезуитской синагоге, лежит занавес, скрывающий Ковчег Завета и жертвенный стол, и подсвечник на семь свечей. Я в сердце изгнанница… я в сердце израильтянка!

– А! Сара, не говори мне этого, – воскликнул Шарский, – только одно принятие нашей веры может тебя освободить.

– Приму её, – ответила она холодно, – чтобы приблизиться к тебе, – добавила она тихо, – нет жертвы, которая бы этого не окупила! А! Ты не знаешь! Ты не знаешь! Каким невидимым мощным влиянием ты охватил мою душу! Как она желала тебя, как страдала, что не чувствовала себя достойной тебя, что не смела даже надеяться, чтобы, непорочная, как сегодня, пришла когда-нибудь горячей рукой притянуть тебя к себе и сказать то, что говорю!